Волосы у обоих стариков были белые, лица изрезаны морщинами, радужная оболочка глаз выцвела. Двигались они с осторожностью (Т. С. и виду не подал, что его мучает больной палец), но не сутулились. Голоса у них были ясные, щеки розовые. Изысканными жестами они показали, где пол фургона лучше всего приспособлен для сидения. «Наша обстановка вызывает у нас смущение, — сказал Т. С. — Одному буколическому шерифу очень понравилось кое-что из нашей мебели. Включая кресло-качалку, к которому я очень привязан. Оно принадлежало когда-то моей тетушке. Разумеется, ото неудобство — временное». Винкен обнесла всех спиртным, наливая в маленькие, с отбитыми краями, чашки. «Позвольте мне, моя дорогая…» — Т. С. молниеносно расстелил там, где она собиралась сесть, носовой платок.
Фрэнки водил по сторонам носом, словно кот, попавший в незнакомый для него дом. Но он был уже охвачен любовью, вследствие чего ему пришлось сесть как можно дальше от Винкен. И почему-то он был весь красный, а глаза сделались — совсем как у жука.
— Скоро начнутся лучшие времена, — сказал Т. С. — Что-то должно измениться. К лучшему. Так всегда бывает. Откуда вы идете, сэр?
Деметриос рассказал о Набере. Цирк Сойера-Финна никогда не бывал там. Но Винкен сказала, что несколько лет назад ей, ее сестре и их мужу приходилось кое-что слышать об этом городе. Деметриос рассказал и о Гестервилле, о культуре, которая погибла — в частности — и потому, что была охвачена ненавистью к самой себе.
— Да… да… мы надеялись, что этого не произойдет, — сказал Т. С.
— Что вы думаете насчет того, чтобы повернуть на запад, мистер Вице?
— О, боюсь, что мы не сможем этого сделать, мистер Насмешник. Все изменилось… Нам незнакомы тамошние острова. И, насколько я могу понять, там нет публики для цирка, Г. Ф., а мы должны зарабатывать на жизнь.
— Лютня наверняка придала бы блеск цирку, — сказал Г. Ф.
— Профессор думает, — заявил Фрэнки (при этом он несколько пускал пыль в глаза), — что он всегда пойдет туда, куда пойдем мы. — Лютня проиграла согласие. Затем Фрэнки непреклонно собрал все имеющиеся у него силы и, перестав обращать внимание на остальных, обратился непосредствен но к Винкен: — Сколько вам лет?
— Я так же юна, как и стара, милый Фрэнки.
— Тогда, наверное, все в порядке. — Он уперся в пол взглядом. — Только мне хочется, чтобы вы пошли с нами.
В тишине заговорила лютня. Винкен слушала. В замешательстве она взглянула на Деметриоса (он улыбнулся ей.) По его мнению, ей было что-нибудь от двадцати до тридцати пяти лет. Возраст лилипутов определить ужасно трудно. «Т. С. 5, — сказала Винкен, — недавно Нод, Блинкен и я беседовали с вами на одну тревожащую нас тему. Но тогда я еще не была готова к откровенному разговору. Мы постоянно думаем… ох, эти кретины уже почти довели нас до сумасшествия…»
— Они народ грубый, — но Т. С. знал, что последует дальше.
— Т. С., дорогой, участие в представлениях не принесло нам счастья, мы несчастливы, и вы знаете это.
— Черт возьми, дитя мое! Невозможно! — это была не со всем правда.
— Т. С., мы не на многое способны. Разве что бегать туда-сюда и быть маленькими. А эти кретины… ох… Блинкен говорит, что она утратила умение предсказывать будущее… Во всяком случае, она никогда особо и не умела это делать. Если б она могла выступать вместе с нами… но она слишком большая. Нод и я… о, мы танцуем, мы хорошо управляемся с лошадьми, потому что они любят нас. Но это не может далее продолжаться. Кретины хотят, чтобы мы были уродцами — и только. О, нам приходилось очень трудно, когда мы жили в лесу, а вы были просто ангелами, что забрали нас оттуда, но… Т. С., Г. Ф., кретины хотят одного — презирать нас. Они хотят думать, как чудесно быть такими, как они есть, а не маленькими. Если б мы были неуклюжими или безобразными, мы бы совсем им понравились.
— Чш-ш! — сказал Г. Ф. — Милая, этого просто не может быть. — Но, конечно, он все знал тоже. — Что мы станем делать без вас, Мэри Джа… Винкен?
— О… Завтра мы хорошо выступим. Не беспокойтесь. Утром на свежую голову поговорим снова. Я… — Винкен выскочила из фургона. Оглянувшись на Фрэнки. Можно сказать, выпорхнула.
Пятница, 26 июля
Для чего мы так тяжко трудимся, увеселяя людей? Есть два объяснения. Ради денег, тогда наш дом, куда люди приходят взвинченными, а уходят умиротворенными, почти разумными, так вот, наш дом имеет что-то схожее с тем, как мой старый Деметриос выходил на уличные углы и клал у ног свою кепку. Или ради любви — это как когда Бабетта, гели у меня бывает плохое настроение, или совсем замучил артрит, или я выпила слишком много чая, приходит посидеть ко мне и рассказывает всякие сплетни, чтобы быстрее прошло время. Я тогда плохая компания, я сама знаю это, но она все равно приходит, да благословит ее Бог, и мы ругаемся из-за ничего, пока я не почувствую себя лучше.