— Было бы восхитительно, — сказал Деметриос, — если бы я мог в любое время, когда угодно, беседовать с вами — обсуждать различные грани истины. Нам с вами это никогда бы не надоело.
— Кроме того, я умею сервировать чай. Т. С. говорит, что если мы уйдем от них, то это разобьет его сердце. Г. Ф. рассуждает более разумно: «Видите ли, Том, я уходил всю мою жизнь, и что хорошего это принесло мне? Но мы — иная разновидность уродцев. Современные уродцы другие — вот они. Люди новой эпохи».
— Подобно Т. С. и Г. Ф. я живу в двух мирах. Мой дом — ни то, ни другое.
— Да где он — дом? У нас всегда — где мой дом? Для нас троих здесь — не наш дом, хотя… О, даже думать тяжело, что мы с ними расстанемся!
— Была лишь одна причина, по которой плакала Винкен?
— Нет, дорогой мой, — Блинкен отвела взгляд. Подняв голову, она прислушалась к шуму толпы за стенами палатки. — Господи, как бы мне хотелось быть такой маленькой, чтобы я могла участвовать в их номере! Нет, она думала о Фрэнки. И обо всех молодых, о том, что им предстоит в этом мире — когда мир навалится на них.
— В этом нет ничего нового, Блинкен.
— Конечно, разумеется! Это наш договор с природой… так прошлой ночью сказала Винкен: наслаждайтесь, сколько хотите (если можете), а затем возвращайтесь в исходное состояние. Но… как коротко время, отпущенное Фрэнки для жизни!
— Тот другой почти-вопрос, который вы почти задали мне. Нет, я действительно не могу сказать, куда мы направляемся. Но мечтаю (всякий старик имеет право мечтать) о республике — как она набирается сил, взрослеет… Медленно, и сперва она будет развиваться изолированно от остального мира. Опустевшего, покрытого грудами шлака… И основание республике положит горстка идущих со мной людей. Я не подбирал их… Тот мужчина, Воско, вероятно, покинет нас и отправится разыскивать некую группу Бродяг…
— Надеюсь, что он это сделает. Он мне не нравится.
— О… вероятно, настоящего зла в нем нет.
— Однако… — сказала Блинкен, — нет, конечно, наверное, я не права. Продолжайте говорить еще, Деметриос.
— Что ж. Я не подбирал их, и я не руковожу ими. Но когда придет время, выдвинется лидер. Это будет великолепный, великодушный лидер: для этого есть все возможности. Нас свели вместе любовь и случай. И я начинаю понимать, что у нас есть некоторые общие качества. Качества, возникшие вовсе не под влиянием Старого времени. Например, мы способны любить без ревности. Нам дорога образованная нами общность, но в то же время мы — раздельны, мы остается отдельными человеческими существами.
— В Старое время такое большое значение имела ревность?
— В год Катастрофы мне исполнилось тринадцать. Я был тогда мало знаком с ревностью, но моя семья была редким исключением для тех лет: семья мне давала не только образование, но не в меньшей степени учила любви. Ревность представляла собой социальную традицию, и тогда были еще люди, считавшие ее добродетелью. За двадцать-тридцать лет до моего рождения положение начало меняться. Тысяча девятьсот шестидесятые-семидесятые годы внесли в сексуальные отношения мир, великодушие и свободу. Это есть то, что для более ранних поколений было возможно лишь в неполной мере и почти неизбежно оказывалось сопряжено с горькими переживаниями. Катастрофа положила конец многим надеждам. Что ж, мы, Друзья, допускали и допускаем ошибки, многого мы еще не ведаем. Но насколько я могу понять, мы не ведаем и жестокости, подлости, жадности, зависти.
— То же самое и мы трое, Деметриос. Нод, Винкен и я любим друг друга. Мы вместе уже больше трех лет.
— Думаю, что такое возможно лишь в маленьких труп пах. Достаточно маленьких, чтобы не нарушались эмоциональные связи типа «человек-человек». Это главное условие. Одним из худших порождений Старого времени было урбанизация, отсюда — неспособность понять, насколько важны малые группы. Массовая коммуникация, которая, по замыслу, являлась просто одной из общественных служб, превратилась в доминирующее средство нивелировки и оглупления. Малые группы и сами забыли о своей значимости, без борьбы уступили мощи города. Можно полагать, люди помнили, что семья, племя, община были призваны служить нуждам отдельного человека. Первоначально он был необходим, этот монстр Франкенштейна. Но нельзя было допустить, чтобы он обратился против своего создателя — в противном случае разверзлась бы бездна ада. Деревня, большой монстр, была призвана служить нуждам семьи. На этом этапе зародилось централизованное управление. Неизбежно должен был появиться еще один монстр, самый громадный и безобразный — слуга деревни, который, как предполагалось, будет находиться в прямой связи с нею и непосредственно отзываться на ее нужды. Простая, очевидная идея представительного правительства. Но в ужасе и гаме Старого времени это правительство могло расслышать самого себя. Идея оказалась невыполнимой. Невыполнимой! Именно так, поскольку и без того раздутое политическое управление разбухало, как неоперабельная… Что ж, может быть, мы, Друзья, начали то, что не сможем выполнить. Создание республики — это работа, достойная богов, а мы не боги. Но она со мной, эта мечта старика, и я надеюсь.