— Нод, — сказала Винкен, — по рождению — Сейджи Охара. Это — известная ирландская фамилия. Без апострофа ее начал писать прадед Сейджи, Сеймус О’Хара, который в 1854 году приехал в Бостон из Бэлли-на-Хинча. Он не очень хорошо знал английский и не знал, как англичане пишут иностранные имена. Когда впоследствии Сеймус обнаружил, что апостроф выпал, он не снизошел до того, чтобы восстановить его. Итак, мы…
— …Пропустив одно поколение, — сказала Блинкен, — подходим к тому времени, когда состоялась свадьба его внука Стоктона Охара и Теру Камаятсу. Стоктон женился поздно. Он познакомился с Теру, когда она стала слушательницей курса «Социально-идеологические матрицы», который вел Стоктон. Это было в Кембридже, штат Массачусетс. Длительное время детей у них не было. Стоктону исполнилось уже шестьдесят, он очень много раз подвергался просвечиванию рентгеновскими лучами. И это вдобавок к атмосферному и прочим радиоактивным загрязнениям среды (их уровень вежливо именовался нормальным.) Поэтому Стоктон решил, что он стерилен. В 1992 году он прекратил преподавательскую деятельность и, получив отставку, переехал жить в Хотон. Этот город находился вблизи границы Нью-Гемпшира. Там и застала их война. Этот город избежал бомбовых ударов (правда, волна радиации и туда докатилась.) Но он был совершенно уничтожен землетрясением Первого года и поразившей большинство населения чумой. Хотон представлял теперь едва ли больше, чем палаточный городок, разбитый среди развалин. И тут, в Четвертом году, совершенно неожиданно у Теру и Стоктона Охара родился сын…
— …Которому сейчас сорок три года, — сказал Нод. — И выходит, что он на два года старше своих любимых и болтливых жен. Они родились тогда в маленьком (но знаменитом) городке штата Массачусетс. Это было в Шестом году, и Винкен старше своей сестры… на два часа. Их отец, Игнатий Каботски, был ребенком вывезен из Польши. Его семья бежала от поразившего Европу голода 19Н года, и он никогда…
— Но Винкен не может быть больше двадцати пяти! — за кричала Солайтер.
— Милая, мне сорок один год, — не глядя на Фрэнки, сказала Винкен.
— А вот я со своими тощими ногами и двойным подбородком смотрюсь на свои годы, — сказала Блинкен.
— Ты вообразила и ноги, и подбородок, — сказала Винкен, — разумеется, у меня все такое маленькое, даже при знаки постарения, что это не заметно.
— Во всяком случае, кое-что у меня действительно отвисло, что и выдает мой преклонный возраст.
— Прекрасно! — сказала Солайтер. — И это тоже.
— Может быть, тяпнем немного вместе? — предложила Блинкен.
— Если можно мне вмешаться, то я продолжу. Итак, их отец Игнатий Каботски, эмигрант, никогда и не думал переделывать свою фамилию на Кэбот (хотя Блинкен пытается утверждать, что он это сделал.) Это был какой-то прискорбно извращенный снобизм…
— Естественная самозащита, — сказала Винкен. — Даже после войны в городе было полно идиотов. Мы выросли среди них.
— Игнатий Каботски был общепризнанным лидером тех, кто пытался после Катастрофы как-то восстановить город, — сказал Нод. — Это признавали и идиоты, и все прочие. Мать девочек умерла в Девятом году — когда вспыхнула дифтерия. Поэтому о ней остались лишь обрывочные воспоминания. Когда близнецы (очевидно, генетически не идентичные), вышли из младенческого возраста. Стало ясно, что Винкен сделается такой, как я… Люди называют нас лилипутами… А Блинкен будет иметь обычный, или почти обычный рост. Игнатий верил в ценность образования. Это убеждение крепло по мере того, как множились поразившие (‘го время бедствия. Он считал, что для того, чтобы избежать последствий совершенной глупости, девочкам необходимо запомнить только две вещи. Во-первых, всегда действовать, подумав. Во-вторых, никогда не иметь детей. Поскольку ум — качество не врожденное, а приобретенное, он дал себе клятву дать дочерям самые глубокие и разносторонние знания, какие только можно дать при создавшихся условиях. Невзирая на трудности, он дал девочкам образование, которое…
— …Даже теперь дает нам возможность разделять всеобщее восхищение этим парнем, — сказала Винкен. Сейджи Охара вырос в обстановке, где одиночество (достаточно, впрочем, терпимое) было нормой. Хотон представлял собой руины, заселенные медленно двигающимися гигантами с разбитыми сердцами. Юность обычно не знает сострадания, оно познается позже — если человеку вообще суждено познать его. Так было и с Сейджи. Он никого не знал, кроме этих ошеломляюще громадных людей — и он не выносил их. Жалость к ним пришла позже, когда они уже спали в земле. Он любил свою мать, но она, как в тумане, жила в состоянии шока — примерно так же, как и все остальные. Старый отец Сейджи умел преподавать… но лишь средневековые бредни, к тому же — взрослым. Он сделал все, что мог, дав сыну базовое образование: научил его читать, писать, рисовать. Дал немного истории — для начала. Он умер, когда Сейджи было двенадцать. Теру продолжила начатое. И сделала все, что от нее зависело: Сейджи не стал хитроумным выродком. Когда ему исполнилось четырнадцать, она все еще верила, что он может начать стремительно расти, хотя его руки и ноги никогда не были непропорционально, по-щенячьи, велики — как обычно у растущих мальчиков. Одиночество в период жизни в Хотоне было абсолютным — частично…