Она была такая маленькая, моя дочь. Она была так великолепно сложена. А прожила она только три месяца…
У меня было молоко для нее, много молока. Ее убила дифтерия — одна из болезней, побежденных в Старое время. Но в наше время от дифтерии умирают снова…
Дикость Нода прекрасна, она разжигает во мне пламя, но мягкость меня привлекает тоже. Ангус такой мягкий, вежливый. Когда мы, тихие и умиротворенные, вернулись домой, Ева, бывшая Солайтер, улыбнулась нам, и в улыбке этой не было злобы.
Все начало зимы под руководством Гарта мы трудились над нашим судном. Зима в южном Пенне не такая, как мы ожидали. (Если только мы действительно находились на юге Пенна.) В Ловеллтауне в декабре и январе было иначе. А здесь — просто воздух стал холодным, шли бесконечные дожди, а снега почти не было. Убийственные морозы случались редко. Мы не знали, где взять материю для паруса. Деметриос предупредил, что шерстяные одеяла не годятся. Вода не скатывается по шерсти, и парус намокнет. Мы уже подумывали о том, чтобы послать кого-нибудь в ближайший город, чтобы купить льняную ткань. Но мы проходили через него и знали, что это захудалый, маленький городишко, и вряд ли нам могли бы там что-нибудь предложить. Кроме того, Ангусу не хотелось, чтобы Друзья разделялись.
Сам Ангус не мог покинуть Деметриоса. Он обещал оказать ему определенного рода услугу. Никто, кроме него, не смог бы это сделать. Ангус рассказал мне, что ему придется (делать для своего друга. Поскольку он разрешил мне написать об этом, остальные, когда прочтут, тоже все узнают. И, вероятно, они не будут слишком удивлены.
Мы придумали, из чего сделать парус: просто сшили вместе наши одежды. А на случай, если нужно будет одеться, разрезали одеяла. Но мы знали, что эти шерстяные обрывки понадобятся нам не часто — каюта защитит нас и от холода, и от дождей. И знали, что поплывем мы, вероятно, в страны, где царит тропическая жара. Мы были молоды и не стыдились своей наготы.
Профессор (И он молод? Да, и он — в нашем понимании.) большую часть времени проводил возле своего друга. Он всматривался в лицо Деметриоса и играл для него на лютне. Деметриос часто не произносил ни слова, но Профессор все равно понимал, какую музыку хотелось бы услышать больному. Он внезапно переходил от веселой к печальной музыке, или от незатейливой мелодии к контрапункту, такому сложному, что, следя за ним, Деметриос хмурился — но хмурился он от наслаждения. Профессор играл, понимая, чего хочется Деметриосу, — и мы не можем постичь, как он это понимает. И как бы ни менялось настроение Деметриоса, всегда звучало то, что ему хотелось бы услышать. Он путешествовал по стране музыки — до тех пор, пока боль снова не становилась слишком сильной.
Мне не по душе писать ни о страданиях Деметриоса, ни о тысячах унизительных подробностей, с которыми связано было его долгое умирание. Скажу только, он пересиливал свои муки. Но настало время, когда он понял, что больше терпеть не в силах. Однажды он сказал — в мягкой, но несколько презрительной манере лукавых эвфемизмов Старого времени — что жизнь гораздо лучшая штука, чем смерть, а жизнь в здоровом теле — лучше мучений. А в другой раз (рядом с ним находились Гарт, Фрэнки, Факел, Профессор и я) он сказал: «В смерти нет ничего загадочного. Смерть — подобно рождению — неизбежна. Умирать неприятно… но это не имеет значения.
Кроме вот таких очевидных высказываний, о смерти ни чего не скажешь. Говорить нужно о жизни. Поиграй нам немного Моцарта, Профессор… он был солдатом радости, и он знал, что такое — плакать».
А потом настал теплый мартовский день, когда мы, по безмолвному согласию, оставили рядом с Деметриосом одного Ангуca. Мы сидели на берегу и иногда поглядывали на наше уже законченное судно. Натягивая якорный канат, наш корабль покачивался под порывами дующего с востока ветра.
Может быть, некоторые места этой книги вызывают у вас удивление. Сейчас, когда я пишу эти строки, темноволосой дочери Деметриоса, дочери его и Евы, уже исполнилось семь лет. Лишь двумя днями позже нее родилась дочь моей сестры. Она красивая и здоровая девочка. И она маленькая, как Нод или я.
Мне уже давно хотелось вновь посетить восточные страны. Путешествие было безопасным, меня сопровождали Гарт и здорово подросший Фрэнки. Несколько дней мы провели в Набере. Мэм Эстелла уже умерла. Бабетта решила уйти вместе с нами. С собой она взяла дневники мэм Эстеллы, картины Шауна, и еще кое-что, представляющее для нас несомненную ценность. Хорошо вернуться к своим. И хорошо вдруг понять, что вот он — конец этой книги, и я могу начать думать о других делах. Сейчас вечер, и дочь Евы, Миранда, ушла охотиться на светлячков.