Кстати, через несколько месяцев велосипеды сделались столь же бесполезными, как автомашины. Шины рвались, подшипники изнашивались, а заменить их было нечем. Кончилась последняя капля машинного масла, а пополнить запасы было нечем. Вот как обрушился мир: после громадного несчастья настал период, когда стало не хватать мелочей. Это был хаос. И мы оказались более беспомощными, чем люди древних времен. Тем и не снилась никогда эра промышленности.
Андромаха держалась на отшибе от остальных и отличалась вспыльчивым характером. Возможно, она была такой всегда. Ее муж был одним из тех немногих, кто пытался прожить, работая на ферме вместо того, чтобы добывать из истощенной земли полезные ископаемые. Заколачивать доллары. Он умер, когда разразилась Двадцатиминутная война — от сердечного приступа. Как и все выжившие (я тоже), она все еще находилась в шоке.
Помню, как много раз она отставала от нас, и мы останавливались, чтобы подождать ее. И видели, что она стоит — просто стоит, подняв лицо навстречу дождю. И тогда Джуду или Деметриосу приходилось вернуться, чтобы пробудить ее, вывести из этого оцепенения. Она не противилась и не стала бы никогда противиться, пока с нею еще оставался Деметриос. И Деметриос, хотя ему было только восемнадцать, понимал это. Когда мы подружились, он рассказал мне, что в недавнем прошлом ему очень хотелось уйти из дома, порвать цепи (паутину, как он это называл) сыновней зависимости. Его отец мог без конца заботиться о часто болевшей Андромахе и настойчиво требовал, чтобы Деметриос следовал его примеру. Но теперь этот человек был мертв. Весь мир был мертв.
Как мне сделать, чтобы вы въяве представили себе Деметриоса — того, кто был моим другом, того, кто казался мне тогда таким старым, а теперь кажется таким юным? Джуд и Говард утверждали, что мы с ним похожи, как родные братья, хотя Лаура говорила, что ничего подобного она не замечает. Мы оба были темноволосые, смуглые. У нас обоих были нос с горбинкой и полная нижняя губа. Может быть, этим все сходство и ограничивалось. Когда я вспоминаю его лицо, я вижу не себя, не свой образ, а другого человека. Человека, которого я любил и который совсем не походил на меня.
С самой первой встречи мы с Андромахой в присутствии друг друга чувствовали взаимную неловкость. Что она ощущала, я никогда не знал и не узнаю. А я ощущал какое-то напряжение — будто она относилась ко мне враждебно, но на самом деле, возможно, ничего подобного не было. Она была маленькая, темноволосая. Ее возраст приближался годам к сорока. Но она была по-девичьи тонка и изящна и казалась мне не старше Деметриоса.
Думаю, Джуда Уилмота не слишком беспокоил весь этот набор бушующих среди нас эмоций. (А не все эмоции были порождены лишь чьим-то юным возрастом.) Мы обязаны были всецело увлечься его фантазией — насчет восточных штатов… Дорогие, он был рожден в Вермонте, хотя ему было только пять лет, когда его семья переехала на запад… Мы и были увлечены, потому что у нас не было доводов против. И у нас не было такой, как у Джуда, решительности. Мы любили и уважали его. И вели себя — пока он был с нами — самым надлежащим образом. В нем было что-то старомодное. Он был очень щепетилен. Казалось, будто он человек девятнадцатого столетия Старого времени. Вернее — как я себе представляю человека девятнадцатого столетия.
Деметриос — до катастрофы — намеревался стать директором кинокартин. Такой директор… это означает, что он должен был руководить созданием таких движущихся образов… Вы слышали уже о кино, и я не стану останавливаться для объяснений… Когда-то я понимал, что такое фотография… Кино — это было великое средство развлечения людей двадцатого столетия. В период моего детства кино достигло уровня настоящего искусства. Это было единственное искусство, порожденное индустриальной эрой. Живопись, созданная с помощью масляных красок, получила свое развитие еще в конце Средневековья. Примерно в те же времена были определены закономерности гармонии и контрапункта. А кино было действительно — нововведение. Деметриоса захватили возможности этого вида искусства. Свое детство он провел на канзасской ферме. Но его отец, хоть и был фермером, много читал. Кинокартины Деметриос смотрел, главным образом, по телевизору. Но он сознавал, какие возможности драматического искусства кроются за тем убожеством, что он видел на экране телевизора. И он всей душой стремился к тому, чтобы войти в этот мир творчества и высвободить себя в нем. Создать новое, не виданное никем чудо. Думаю, что он мог бы сделать это.
Когда я встретился с ним и увидел в нем героя, он отрицал, что крушение нашего общества есть конец всему. Рациональный во всем остальном, он почему-то пришел к совершенно иррациональному убеждению, что когда люди восстановят общественную структуру, одновременно с этим будет восстановлен весь комплекс средств, на котором основано производство кинопродукции. Конечно, будет. Он забыл (и я был не умнее его), что кино было всего лишь видом искусства, существование которого всецело зависело от развитой инженерии индустриальной эпохи. Великая музыка может существовать и когда нет роялей или сложно устроенных духовых инструментов. Дайте художнику или скульптору основные рабочие материалы, пусть самые примитивные, и искусство их выживет. Но у искусства Деметриоса оказались подрезаны корни. Он хорошо разбирался в творческой стороне дела, но очень слабо понимал его технические аспекты… Как он сказал мне, он этим еще не интересовался. Я знал еще меньше и, не задаваясь вопросами, принимал безоговорочно все, что он скажет. Теперь я понимаю, что он, вероятно, добровольно предпочитал не видеть, что кино погибло. Он понимал это лучше, чем я.