Когда Мэри Джейн уходит, придвигает стул к столу и говорит:
— Все время тырю у нее виски, а она и ухом не ведет!
— Молодец! Поздравляю! — ворчу я.
— В прошлом году я читал интересную статью, как раз о тебе, — говорит Дональд Карр. Он намерен растопить лед.
— Статья была про детей, употребляющих алкоголь? — язвит она.
— Нет. Статья была о твоей выставке в Берлине.
— Я не открывала в Берлине никаких выставок, — сердится она. — Не путайте меня с Микки Маусом!
— Ну ладно! — улыбается Дональд Карр. — Только и ты не спутай меня с Дональдом Даком!
Девочка улыбается. «Я нарисовала только одну картину. „Казнь китайца, съевшего панду“. Даже еще не закончила ее. Но картина получается ничего», — и взволновано поворачивается ко мне:
— Я права, ничего картина, да?
— Ты очень, очень хороший художник, — говорю я.
Ее глаза сияют, и она говорит:
— Нет, дорогая моя, нет, — и указывает на меня пальцем Дональду Кару:
— Она — моя компаньонка. Она будет со мной всегда, до конца моей жизни.
Чувствую, как во мне что-то натянулось — что она себе позволяет, эта девчонка? Только до конца твоего путешествия…
Мэри Джейн возвращается к нашему столу, приведя в порядок свои нервы и себя. Она полна решимости атаковать и ликвидировать меня. Она во всеоружии. На ней льняной брючный костюм желтого цвета. Она проходит на свое место, явно довольная тем, что выглядит лучше меня, и награждает меня презрительным взглядом.
— Ненавижу желтую одежду, — вдруг выпаливает девочка. — На картинах этот цвет смотрится красиво. А на людях — кошмар. Чего ты вдруг так вырядилась?
— Пожалуйста, — говорит Мэри Джейн, отбрасывая ей челку со лба, — о чем мы с тобой договаривались?
— Ты что, издеваешься? Чтобы я помнила, о чем я с тобой договаривалась? Чтобы опустилась до такого?
— С вашего позволения, — поднимается Мэри Джейн. — Хочу немного прогуляться по палубе и подышать свежим воздухом. Вы ее уложите спать, хорошо?
Я растерянно киваю. Дональд Карр вдруг ни с того ни с сего вскакивает: «Я пойду с вами».
На душе заскребли кошки ревности, но я виду не подаю: «Доброй ночи!».
Смотрю им вслед и — о боже! — входят Парвати Норан, пожилой миллионер и Капитан.
Вдруг перед нашим столом как из-под земли вырастает любовник писателя. Выплескивает в лицо девочке бокал вина. Он пьян в стельку и при этом хохочет.
Девочка вытирается рукавом рубашки и кричит: «Придурок! Грязный придурок, что ты себе позволяешь, урод! Ты, гомик мерзкий!»
Я хватаю ее за рукав:
— А тебе можно было обливать его вином? Ну-ка быстро закрой рот!
А она продолжает кричать, как сумасшедшая:
— Придурок! Козел! Мерзкий гомик! Подстилка!
Размахнувшись, бью ее по лицу.
Около нас появляется Капитан. Подняв огромные руки, он кричит:
— От вас постоянно один позор! С того момента, как вы появились на нашем корабле, у нас одни неприятности, позор и грязь. Вы — не человек. Вам не важно ничто прекрасное, ничто великое, ничто чистое. Вам важна только грязь, в которой вы пребываете…
— Успокойтесь, господин Капитан, — авторитетно вмешивается пожилой миллионер. — Ориентируясь по предположениям, невозможно достичь точных результатов. Чтобы сделать правильные выводы, прежде всего, нужны верные данные. А сейчас, пожалуйста…
— Откуда вам знать?! — гремит Капитан. — Вы думаете, так легко — знать, что я знаю, видеть, что я вижу, делать, что я делаю?
Девочка сгибается чуть не до пола. Ее рвет. Спазмы прекращаются, я поднимаю ее голову за подбородок: моя малютка плачет навзрыд.
Хватаю ее за талию и с силой поднимаю; мы кое-как встаем из-за стола.
— Вы не можете и дальше так себя вести!!! Я вам не позволю!!! Не позволю так обращаться со мной и с моим кораблем!!! — не унимается Капитан.
Мы добираемся до двери, но я оборачиваюсь, чтобы крикнуть: «Да пошел ты, дебил!!!»
Дотаскиваю ее до каюты.
Закрываю дверь, и тут она принимается говорить сквозь всхлипывания:
— Как ты могла?! Ты при всех… При всех ударила меня! КАК ТЫ МОГЛА?! КАК ТЫ МОГЛА ЭТО СДЕЛАТЬ?! Этот урод плеснул в меня вином. Сколько еще можно меня унижать? Скажи мне, сколько?!
— Знаешь, сколько можно унижать человека? — тихо говорю я. — Ровно столько, сколько он унижает других. Пока ты не перестанешь унижать людей, будут унижать тебя! И ты должна смириться с этим! Слышишь ты меня, дуреха? Ты должна смириться!
— Перестань! Я не желаю слушать! — она подбегает и бросается мне на руки. Тельце дрожит, как у пойманного голубя. Мы валимся на кровать. Она так сильно прижалась к моему лицу, что ее слезы попадают мне на губы; я облизываю эти горячие соленые капли. Потихоньку ее дыхание становится ровнее; наконец, она засыпает. Пытаюсь осторожно встать. Не открывая глаз, она просит: «Не уходи». Обняв ее, пытаясь не дрожать и уснуть, бормочу: «Ты должна смириться. Ты должна смириться».