Совершенно возмущенный, я позвонил в отдел науки ЦК и попросил о помощи. Меня принял один из заведующих секторами Отдела науки профессор Н. В. Пилипенко и помог всё оформить, мягко посетовав, что у меня ухудшаются отношения в ВАСХНИЛ. Мне тогда показалось, что история эта нетипичная.
И, тем не менее, я вдруг начал чувствовать некоторую натянутость в отношении с рядом руководителей ВАСХНИЛ. Эта натянутость начала выявляться особенно заметно к концу 1975 года. Прежде приветливое чувство кое у кого сменилось на вполне прохладное. А затем в начале 1976 года произошло событие, которое я расценил как чрезвычайное.
Я пришел подписывать какие-то бумаги к главному ученому секретарю Президиума ВАСХНИЛ Г. С. Муромцеву, с которым когда-то Ося вместе работал в секретном подмосковном институте. Теперь этот муж возвысился, сильно пополнел и одновременно, несмотря на относительную молодость, приобрел апоплексическую внешность. Он стал ужасно важным, на него многие жаловались за его открытую грубость, порой переходящую в хамство, но со мной он был всегда дружественно приветлив. Объяснялось это, возможно, тем, что я обещал ему получить лабораторию в нашем институте и вообще его поддерживал. Следует попутно сказать, что одной из моих глупейших ошибок было то, что я согласился открыть в институте сразу четыре лаборатории для больших начальников из Президиума ВАСХНИЛ и Министерства сельского хозяйства. Я полагал, что с их помощью можно будет легче решать каждодневные вопросы, требовавшие налаженных связей в верхах. Как и всякое приспособленчество, это обернулось для меня плохой стороной. Учеными в прямом смысле слова эти люди не были, особенно отличался удручающей безграмотностью Георгий Сергеевич Муромцев. Институту реально помогать ни один из них не стал, зато степень внутренних распрей и порой даже склок возросла на несколько порядков. В чем эти люди знали толк, так в умении плести интриги.
К моменту встречи с Муромцевым я уже подписал приказ о создании для него отдельной лаборатории, и Турбин приказ утвердил. И тут Муромцев вдруг ни с того ни сего затронул вопрос о том, что в скором времени мне предстоит быть переизбранным на должность заместителя директора ВНИИПМБиГ на новый срок, и сказал: «Однако должен вас по-дружески предупредить, вряд ли вас утвердят».
Я спросил: «Почему?». — «А потому, — ответил Муромцев, — что, как мне стало известно от Турбина и от других из вашего института, — вы еврей». Я полез в карман и достал паспорт. Как я уже упоминал, мой отец — большевик, вступивший в партию до октябрьской революции, был чистокровным евреем, однако мама моя была столь же чистокровно русской, и в графе «национальность» у меня в паспорте было проставлено, что я русский. Я протянул Муромцеву раскрытый паспорт и показал ему. Апоплексический академик стал багрово-красным, начал заикаться (что ему было свойственно в трудные минуты) и проговорил: «Прошу меня извинить. Возможно, я неправильно понял Турбина. Вас нельзя утвердить на новый срок, потому что вы беспартийный».
Примерно через месяц история продолжилась. Я был на приеме у вице-президента ВАСХНИЛ В. Д. Панникова, и тот вдруг сказал мне, что я должен немедленно заехать к заведующему сельхозотделом ЦК Карлову для очень важного разговора. Я поехал в ЦК, но предварительно зашел к Ю. В. Седых, в тот момент поднявшемуся в должности с заведующего сектором до заместителя заведующего Сельхозотделом. И тут я услышал еще более страшную фразу.