В начале 1977 года я должен был ехать в Чехословакию на Симпозиум по фотобиологии. Чехословацкая Академия Наук прислала приглашение и бралась оплатить все расходы. Неожиданно меня вызвали на партсобрание института, там продержали в предбаннике (в приемной) полчаса, я слышал какие-то крики, потом выскочил сотрудник нашей лаборатории Сергей Дегтярев (единственный член партии) и успел сказать: «Вас завалили»; затем Мадатова отворила дверь, я вошел внутрь, и там она же прочла решение партсобрания: большинство сошлось на том, что я неблагонадежный и не могу ехать за границу.
Я написал подробное письмо в ЦК партии, потребовав расследования. Тогда в институте было собрано партсобрание (в парторганизации на учете было человек 12 или 15 — в основном из лаборатории Атабекова и Турбина, а также Саркисов, Мадатова, электрик, вахтер и дворник). На него приехала из сельхозотдела ЦК Эмма Никитенко, которая отвечала за издание сельхозлитературы и не стеснялась звонить по всем журналам и давать свои «ценные указания», что печатать и что не печатать. В ее присутствии партийцы стали плести какую-то дикую чушь о том, что я далек от нужд института, замкнулся и озлобился и что такого человека опасно пускать за рубеж.
Последним аккордом стало письмо Атабекова в ВАК, в котором он отказался от зачитанного им самим на заседании ученого совета Одесского университета хвалебнейшего отзыва по моей диссертации. Теперь он заявлял, что ошибся, что моя докторская диссертация не отвечает возросшим требованиям, и он отзывает свое положительное заключение по диссертации. Параллельно два так называемых черных оппонента (специально назначаемых ВАКом рецензентов) — доктора наук И. А. Захаров и К. Г. Газарян дали отрицательные отзывы на работу, которую цитировали вовсю на Западе и многократно подтвердили ее научную значимость. Меня вызвали на заседание экспертного совета ВАК. Там, после часового разбирательства, мне сказали, что докторской я лишен не буду. Но уже через три или четыре месяца дело было передано в институт генетики и селекции промышленных микроорганизмов, где директором был Сое Исаакович Алиханян. Повторю еще раз: перед уходом к нам в Институт, Майсурян работал заместителем Алиханяна, Мелик-Саркисов был заведующим отделом внедрения и снабжения, а Мадатова ученым секретарем. Все они в этом институте были своими среди своих. Когда я появился на лестнице перед залом ученого совета, ближайший подручный Атабекова, бритоголовый, но чернобородый Воскан Каграмян отвесил мне церемониальный нижайший поклон и промолвил: «Пожаловали на собственные похороны. Милости просим».
Совет под руководством Алиханяна принял решение, что моя докторская диссертация должна быть отклонена. Член совета профессор В. Корогодин заявил на заседании, что это вовсе и не диссертация, а, как он выразился, «сочинение по натурфилософии».
Самое забавное, что года через три, когда я был уже за бортом советской науки и ждал только, арестуют меня или нет, ближайший друг Коро година, профессор Н. В. Лучник подал в Комитет по изобретениям заявку на наше открытие репарации у растений и получил соответствующий диплом — впридачу с большими деньгами, которые очень мне и моей семье были бы тогда кстати. Даже лишив меня докторской, советские научные чиновники не отказались от самой сути моей научной работы, пусть даже и украденной другим, изобретательно нашли моим идеям применение (не знаю, был ли в составе Изобретательного Комитета Корогодин?).
8. Изгнание из института
В конце 1978 года мое терпение лопнуло. Я рассказываю здесь о крупных событиях жизни, а было еще каждодневное капание в одном направлении, каждодневная подлость. Сначала на нервной почве у меня началась страшнейшая аллергия, я покрылся коростой и еле с этой болезнью справился, потом появились первые признаки язвы. Терпеть больше не было сил. Я видел только тупик. А мне хотелось работать. В это время наши прежние работы стали широко известны на Западе, я получил много приглашений из американских и европейских университетов приехать поработать на год, на два, занять должность профессора и т. д. Я передавал эти приглашения Турбину и каждый раз получал ответ, что лишен права выезда за границу. В конце концов я понял, что мне не переломить сложившегося положения и что никто не в состоянии мне помочь: ведь уже много раз я поднимал вопрос о трудностях работы моей лаборатории и в Президиуме ВАСХНИЛ, и у замминистра сельского хозяйства. Жестом отчаяния был общий визит всей нашей лаборатории к вице-президенту Шатилову и замминистра Кузнецову, в отдел сельского хозяйства Совмина СССР и в ЦК партии. Нас принимали, обещали помочь, просили не волноваться. Но ничто не менялось. Нам перестали выдавать нужные реактивы, старались растащить даже те приборы, без которых наша работа стопорилась и которые на самом деле были никому не нужны. Турбин, так поддававшийся напору «компашки», начал понимать, что и под него копают: в это время Муромцева выгнали с поста Главного ученого секретаря Президиума ВАСХНИЛ (как говорили, за пьяный дебош в Посольстве СССР в Вашингтоне), и он сошелся с Осей в усилиях прибрать институт к рукам.