«Компашка», или как меня выживали из СССР

Не стоило большого труда разыскать моих родственников по отцовской линии в Израиле (потом обнаружились родственники и в Америке) и получить вызов на постоянное местожительство. Я пришел к Турбину, который еще оставался директором института, и подал ему заявление о желании эмигрировать из СССР. Меня немедленно освободили от заведования лабораторией, саму лабораторию разделили на две части, главной стал заведовать новый секретарь партбюро института, специалист по электронной микроскопии Вася Кадыков — ничего, по правде говоря, в молекулярной генетике не понимавший. Меня оставили старшим научным сотрудником.

Прошел год, в разрешении на выезд мне отказали на том основании, что я якобы знаю государственные секреты. Никаких секретов я не знал, но что-либо доказать чиновникам из Отдела виз и разрешений (пресловутого ОВИРа) было невозможно.

В этот момент я совершил еще серию «грубых» и непростительных, по мнению властей, проступков. Я подписал письмо в защиту томившегося в тюрьме Юрия Федоровича Орлова, затем сам составил и дал подписать Елене Георгиевне Боннэр, писателю Г. Н. Владимову и еще нескольким человекам письмо в защиту Анатолия Щаранского. Затем я передал на Запад письмо в защиту Сахарова, незаконно сосланного в Горький. Тем временем близился 60-летний юбилей Сахарова. Вместе с экс-чемпионом СССР по шахматам Б. Ф. Гулько мы решили написать приветственное письмо Андрею Дмитриевичу и передать его в редколлегию сборника, готовившегося к печати. Собственно говоря, слова «редколлегия», «к печати» совершенно не соответствовали действительности. Редколлегия была не редколлегией, а группой единомышленников Сахарова, которые, идя на нечеловеческий риск, решили, невзирая ни на какие возможные репрессии, собрать материалы для сборника. Кто и когда его издаст, было неясно, и эти люди просто решили, что нужно собрать, скомпоновать статьи, может быть, что-то отредактировать.

Помимо письма, которое мы передали в сентябре 1980 года западным корреспондентам и отправили в Вашингтон, в Комитет по празднованию юбилея Сахарова, я вдруг, под наплывом нахлынувших на меня чувств, задумал написать статью о Сахарове, о той громадной роли, которую он сыграл для возрождения генетики в СССР. От Игоря Евгеньевича Тамма я хорошо знал детали этой борьбы. Была также мне хорошо известна научная статья Сахарова о генетическом вреде испытаний водородного оружия, которая была опубликована в англоязычной версии журнала «Советский Союз» и перепечатана в мало кому известном маленьком сборничке, выпущенном Атомиздатом в 1959 году. Я много раз читал эту статью, много раз собирался поговорить с Андреем Дмитриевичем о ней, да как-то не решился вовремя этого сделать, а теперь он томился в моем родном городе, а я даже не мог пройти к нему во время наездов в Горький, так как у дверей Сахаровых денно и нощно стояли сторожевые[4].

Статья о роли Сахарова в возрождении генетики в СССР так хорошо в моей голове сложилась, что когда я засел ее писать, то закончил текст на почти 20 машинописных страницах за 4 часа. [У меня давно сложилось правило, что всё написанное я перед сдачей в печать читал вслух жене, друзьям и сотрудникам, прислушиваясь к их советам и сам замечая какие-то неточности. Эти чтения помогали мне исправить стиль и заметить огрехи структуры текста. Я писал статью о Сахарове в малюсеньком полутемном кабинетике в двухэтажном доме, подлежащем сносу, в центре Москвы, куда остатки нашей лаборатории после разгона перевели по указанию новой дирекции, чтобы устранить мое «вредоносное» влияние на сотрудников. Пока лаборатория располагалась в здании Института биомедицинской химии АМН СССР, следить за нами было трудно, коллектив был дружный, а тут мы оказались в окружении лабораторий, возглавляемых академиками ВАСХНИЛ и васхниловскими начальниками: в соседних комнатах располагалась лаборатория И. Е. Глущенко, этажом выше Н. И. Володарского, в соседнем подъезде Муромцева и академика-секретаря Отделения защиты растений ВАСХНИЛ Ю. Н. Фадеева. Домик с грязными стертыми деревянными лестницами и протекающими потолками арендовали, по-моему, у консерватории, вести в нем полноценную молекулярно-генетическую работу было нельзя по санитарным соображениям, хотя мы пытались из последних сил что-то путное делать, сотрудники же других лабораторий слонялись без дела и вели то в одном, то в другом углу пустопорожние разговоры. Возможно, что именно в этот же день на меня «настучал» в органы кто-то из слушателей, хотя я не видел за собой греха, ведь я писал о вполне научных вопросах — о том, как Сахаров включился в дискуссии о научном вреде Лысенко, и о его выводах о загрязнении окружающей среды продуктами взрывов водородных бомб. Позже эта статья целиком вошла в мою книгу «Власть и наука»]. Вечером следующего дня я приехал вместе с гроссмейстером Б. Ф. Гулько домой к писателю Георгию Николаевичу Владимову, автору книг «Три минуты молчания» и «Верный Руслан», и прочел ему и его жене статью вслух. Впадимовы статью одобрили, и после этого она попала в руки составителям тома, посвящавшегося великому соотечественнику. Составители сборника, эти смелые люди — Евгения Эммануиловна Печуро, Раиса Борисовна Лерт и Александр Петрович Бабенышев — работали почти год. Важный вклад внес в эту работу Александр Петрович — его, правда, тогда звали все запросто Аликом. На него пала главная организационная нагрузка. Книга, озаглавленная «Сахаровский сборник», была подготовлена к сроку, сестра Алика перепечатала весь текст, а затем его удалось пронести на квартиру Елены Георгиевны Боннэр. КГБ, конечно, догадывался о том, что нечто подобное затевается, ведь многие квартиры прослушивались денно и нощно. В сам день юбилея — 21 мая 1981 года — друзья Сахарова и его единомышленники пробирались поодиночке на квартиру Е. Г. Боннэр на улице Чкалова. Мы узнали, что был задержан А. П. Бабенышев, его обыскали, но Бог миловал — он в этот день сборник с собой не взял.

4

Мы однажды разговорились с Еленой Георгиевной Боннэр (когда она приехала в очередной раз в Москву из Горького ненадолго, чтобы переслать на Запад письма и работы Сахарова, запастись продуктами, которых в Горьком не хватало, и повидаться с друзьями) о том, что я хотел бы навестить их с Андреем Дмитриевичем в Горьком.

— Да бросьте вы эти прекраснодушные порывы, Валерий Николаевич, — с привычной прямотой возразила Елена Георгиевна. — Дальше входа в подъезд вас не пустят, так как первый пост стоит там, а у дверей дежурят двое. Затем вас отведут в отделение милиции, которое теперь открыто в доме через дорогу, и этапируют назад тем же видом транспорта, каким прибыли.

— Тогда неплохо было бы поехать пароходом из Москвы, — ответил я, — но ведь на обратном пути в трюм запрячут. [Забегая вперед замечу, что я отлично представлял себе то место, где содержали Сахаровых. Во время войны на этом месте располагались поля, где мы с мамой сажали картошку на отведенных горожанам участках. В один из приездов из Горького в Москву Елена Георгиевна попросила меня организовать заочную консультацию специалистов по сосудистым заболеваниям — у Андрея Дмитриевича начали развиваться всё более отчетливые симптомы поражения сосудов ног. Я аккуратно расспросил двух врачей, которым доверял, за какими показателями нужно проследить, какие анализы лучше всего было бы сделать и с кем лучше всего проконсультироваться, и передал их советы Елене Георгиевне. В следующий приезд — через месяца полтора — она снабдила меня доступными данными, и я отправился к профессору Владимиру Леоновичу Леменеву за советом. Он поставил заочно диагноз, прописал лечение, я рассказал обо всем Елене Георгиевне, и она, в прошлом педиатр и военный врач в годы войны, сказала, что сама о многом догадывалась и признательна Леменеву за советы. Ведь тогда мы все боялись, что по наущению властей горьковские врачи из городской больницы имени Семашко, куда обычно силой доставляли Сахарова, могли просто «залечить» его до смерти.]