Удивительно, что один человек все-таки выступил в мою защиту. Им был пожилой академик ВАСХНИЛ Иван Евдокимович Глущенко, в прошлом ближайший сотрудник Лысенко. Мы с ним публично и резко расходились по научным вопросам, но поддерживали нормальные человеческие отношения. Теперь он встал на мою защиту. Он поднял над головой стопку моих книг и обратился к Ванюшину и другим членам совета: «Как вам хватает смелости такое говорить? Где ваши книги, хоть у одного из членов совета?».
Другого моего защитника — профессора Леонида Ивановича Корочкина, заведующего лабораторией Института биологии развития АН СССР, который специально приехал на совет, чтобы высказаться в мою защиту, просто в зал заседаний не допустили, нарушив законодательство и правила научной этики. Видимо, где-то было решено, что совет следует провести закрытым. Корочкин, ожидая окончания совета, написал протест министру сельского хозяйства СССР В. Месяцу и Президенту ВАСХНИЛ П. Вавилову. Но судьбы моей уже ничто изменить не могло. Под Новый год — 31 декабря 1980 года — я получил телеграмму за подписью Муромцева, что я уволен с работы и что трудовая книжка выслана мне почтой.
9. Годы «в отказе»
Потянулись восемь лет безработицы, бесправия и преследований. Первое время еще были какие-то надежды, что перемелется — мука будет. Группа самых уважаемых в стране генетиков: члены-корреспонденты И. А. Рапопорт и АА. Прокофьева-Бельговская, профессора Л. И. Корочкин, который и был заводилой в этом деле, В. И. Иванов, М. Б. Евгеньев отправили письмо президентам АН СССР и ВАСХНИЛ с просьбой предоставить мне работу по специальности. «Не в интересах отечественной науки, чтобы крупные специалисты лишались работы…», — писали они. Я надеялся, что их голос будет услышан. Я ждал также, что вскоре выцдут мои статьи, практически уже принятые для публикации в Большой медицинской энциклопедии. Однако беды посыпались одна за другой. С грубым нарушением закона, но и с полным пониманием того, что их никго не накажет, редакторы БМЭ И. П. Лидов и А. М. Сточик отвергли мои статьи на основании грубой и совершенно научно несостоятельной рецензии, подписанной академиком АМН СССР Н. П. Бочковым. Из президиумов академий авторы письма в мою защиту получили ответ, что для меня не имеется никаких вакансий ни в системе АН СССР, ни в ВАСХНИЛ. Корочкина попытались приструнить кураторы института от КГБ. Что-то похожее произошло в отношении проф. Иванова в Институте молекулярной биологии АН СССР. Этим, кстати, власть предержащие добились более важного результата — слухи как о самом факте подписания письма в мою защиту, так и о последствиях для тех, кто его подписал, разнеслись очень широко, и желающих подставлять себя под огонь больше не нашлось.
Я обратился в прокуратуру, ибо в согласии с Советской Конституцией каждый человек имеет право на труд («…включая право на выбор профессии, рода занятий и работы в соответствии с призванием, способностями, профессиональной подготовкой, образованием и с учетом общественных потребностей», как было записано в ст. 4 °Cоветской Конституции). Чего стоит эта Конституция и как законодательно подкреплены права граждан, в ней продекларированные, мне дали понять через два года безработицы. После, наверное, полусотни писем в разные инстанции, в которых я просил дать мне работу по специальности, 25.08.1982 года я получил письмо из ВАСХНИЛ, что мне такая работа, наконец, предоставляется — «агронома отделения Новосельского опытного хозяйства ВИУА, Калужская область, Сухиничи, п/о Шлипово». То, что я ни одного дня агрономом не работал, а всю свою жизнь был ученым, что прописан был не в Калужской области, а в Москве, где проживал с 1954 года, — никого не интересовало. Представляю, каких бы бед я мог наворотить в Калужской области, если бы поехал туда агрономом. Видимо, такими были тогда «общественные потребности».
С огромными трудностями мне удалось добиться приема у заместителя министра сельского хозяйства СССР, отвечавшего за развитие сельхознауки,
B.C. Шевелухи [позднее он стал депутатом Госдумы от КПРФ, заместителем председателя Комитета Думы по науке и образованию, а параллельно — одним из ведущих — и самых решительных деятелей руководства российской компартии]. Он встретил меня приветливо, начал с воспоминаний о том, как мы вместе учились в Тимирязевке, упомянув троих — себя, меня и Жореса Медведева, расспрашивал о моей маме, которую когда-то видел во время ее приездов в Москву из Горького и которая скончалась в 1975 году, вспоминал о том, как мы вместе занимались в студенческом научном обществе Тимирязевки. Потом, когда я стал уходить от воспоминаний и сплетен и спускаться на грешную землю, он всё более и более раздражался. Наконец, он буквально раскричался, заявив, что это я сам виноват, что набрал в институт этих людей, которые меня и выгнали («Сам набрал этих проходимцев, а теперь мы расхлебывай»). Когда же я спросил его, почему мне и работать не дают, и из страны не выпускают, он взбесился окончательно (видимо, я нарушил табу и заговорил в начальственном кабинете с встроенными микрофонами о запретной теме) и, вызвав помощника, потребовал, чтобы тот выпроводил меня из здания на улицу.