10. Наш научный семинар
Шел третий год жизни в отказе. Я решил, что надо возобновить научные семинары, аналогичные тем, которые проводились постоянно в моей лаборатории. Я считал, что строго научные собрания будут полезны многим. Ведь таких, как я, бывших советских ученых, выброшенных с работы, было в Москве несколько сотен. Они собирались обсуждать свои научные проблемы на домашние семинары, что вызывало крайнее неудовольствие властей. Семинары эти стали разгонять, а руководителя одного из них, профессора В. Браиловского, посадили на три года. Я посещал один из таких семинаров, проводившихся на квартире А. Я. Лернера, и оказался невольным свидетелем того, как агенты КГБ разогнали этот семинар.
В тот день я договорился с Лернерами, что приду на два часа раньше назначенного для семинара времени, чтобы почитать очередную главу из моей книги. Примерно через час в дверь резко позвонили, Юдифь Абрамовна — жена Лернера — пошла открыть дверь, а затем с брезгливым видом отпрянула от дверей, сказав Александру Яковлевичу: «Иди, разбирайся с этими». Мы сразу поняли, что за дверями стоят наиболее нежелательные и совершенно непрошеные гости — из КГБ. Весь этаж, лестничная площадка и лестница, вход в подъезд были запружены гебнёй. Квартира Лернера была блокирована — ни войти в нее, ни выйти было невозможно. Начальствующий чин объяснил Лернеру: «Объявите своим знакомым, что ваши незаконные сборища отныне запрещены и никогда более возобновлены не будут». Лернер, ничего не ответив, закрыл перед носом начальничка дверь и задвинул громко засов. Мы остались взаперти. Я выглянул в окно: весь двор огромного корпуса вблизи Ленинского проспекта был оцеплен.
Акция эта меня уже не напугала, а только раззадорила. Я решил, что возобновлю эти чисто научные собрания у меня на квартире. Так и начались наши семинары, проходившие в течение 6 лет раз в две недели. Я всячески при этом старался, чтобы на него приходили не только изгои-ученые, но и те, кто оставался работать в научных учреждениях и кто даже и не помышлял об отъезде. Таких людей нашлось немало. Этим, кстати, достигалась еще одна цель: мы не скатывались до мелкотемья или обсуждения безответных вопросов «За что нас» и «По какому праву». Наши семинары были высокого стиля, хорошими научными семинарами. Они позволили многим из нас поддерживать форму. Затем на семинары стали приезжать зарубежные ученые. За ними потянулись западные корреспонденты, которым было интересно узнать, как же это всё происходит в затхлой атмосфере сначала брежневской, затем андроповской, а потом черненковской диктатуры. Скажу откровенно, перед каждым семинаром я ждал, что повторится вариант, мною уже однажды виденный. Но, может быть, в силу того, что семинар наш стал известен и что на него частенько приходили как западные ученые, бывшие в то время в Москве, так и корреспонденты ведущих газет и информационных агентств мира, до закрытия дело не дошло.
Несколько раз перед семинарами ко мне приходили представители КГБ и продолжали пугать, повторяя теперь, что у меня есть один путь уехать: начать помогать органам и прекратить мою, как они называли, «противоправную деятельность». Как и раньше, я от их предложений отказывался наотрез.
Моя почтовая связь полностью оборвалась. Раньше я получал по нескольку писем в день от друзей и коллег со всего мира, теперь мой почтовый ящик стал пуст. Ничего я не получал ниоткуда — ни из других городов СССР, ни из-за рубежа. Стало также почти невозможно дозвониться до других городов и практически невозможно поговорить с заграницей.
Произошло еще большее ущемление меня в правах. Как-то мы с женой получили приглашение от Артура и Доны Хартманов посетить концерт Владимира Фельцмана. Это уже был не первый концерт Володи в резиденции американского посла. (Володе не давали играть в нормальных концертных залах, а посылали в Сибирь, где этот выдающийся пианист иногда слышал из зала от подвыпивших «слушателей»: «Эй, слышь, а ты “Барыню” могёшь?»). По окончании концерта Хартманы пригласили всех поужинать, а после ужина мне представили одного из гостей, им был сын американского президента — Рональд Рейган-младший, который был балетным танцором, но незадолго до приезда в СССР переквалифицировался в журналиста. Я пригласил его посетить меня, и мы договорились, что он позвонит мне через день в 9 утра. Однако позвонить ему не удалось: в 8.45 мой телефон замолчал. Молчал он ровно, день в день, — полгода. Как мне объяснили на телефонной станции: его отключили «за неправильное использование». Я так и не добился ответа на вопрос, а что же это значит — орехов телефонной трубкой я не колол, как пресс не использовал, вечного двигателя с его помощью не строил.