В ту минуту я не заметил еще одного факта произвола цензора. Вечером того дня, когда вышла вторая часть статьи, у меня дома собрались друзья — ученые и писатели (в их числе ЮЛ. Карабчиевский). И вдруг один из гостей, Максим Франк-Каменецкий, закричал своим пронзительным голосом: «Боже мой! А вде Сахаров? Они изъяли фамилию Сахарова!». Я схватил журнал и увидел, что во фразе «Только благодаря принципиальной позиции академиков В. Л. Энгельгардта, И. Е. Тамма и А. Д. Сахарова Нуждин (подручный Лыненко, рвавшийся в академики. — B.C.) не прошел в академики…» — имя А. Д. Сахарова было заменено
безликим словосочетанием — «и другие». Кровь прилила мне к лицу. Я бросился звонить Андрею Дмитриевичу, чтобы сказать об этом произволе. Затем я заявил по телефону протест В А Коротичу, но уже по тону его понял, что он туг ни при чем. На следующее утро я принес в редакцию письменный протест против произвола цензора, мне обещали «при первой возможности» его опубликовать, но возможность эта так и не появилась. Меня начали усиленно выпихивать из СССР.
14. Кто сильнее?
При этом я столкнулся с еще одним ярким примером того, насколько сильны консерваторы — и в особенности Лигачев и верхушка КГБ — в сравнении с Горбачевым. Атаки на меня велись в эти дни с двух сторон. Люди типа Георгия Муромцева подбивали своих друзей и подчиненных писать письма с обвинениями в мой адрес, а идеолог партии Лигачев давил на редакцию, чтобы та скорее напечатала эти письма. [Подоплека интереса Муромцева, сменившего-таки Турбина на посту директора института, была ясной. В статье «Горький плод» в «Огоньке» я обрисовал роль, которую сыграл в поддержке Лысенко генерал НКВД Сергей Николаевич Муромцев (1898–1960) — изувер и садист, проводивший смертельные опыты с ядами на заключенных и собственноручно избивавший находившихся в заключении в лагере академиков П. Ф. Здродовского и Л А. Зильбера. Оказалось, что это был отец Георгия Муромцева. Потому-то последний так настойчиво и требовал от своих подчиненных и друзей, чтобы они выступили с откровенной клеветой в мой адрес и с нападками на редколлегию журнала. Два академика, друзья генерала Муромцева, — Е. Н. Мишустин и В. Н. Сюрин, прислали гневное по моему адресу письмо в «Огонек», в котором пытались обелить С. Н. Муромцева:
«Особенно больно нам, микробиологам, читать обвинения в адрес видного микробиолога С. Н. Муромцева, которого мы близко знали. Грязно клевещет В. Сойфер на
С. Н. Муромцева, величая его начальником тюрьмы, обвиняя в глумлении над репрессированными учеными. Как же может редакция «Огонька» публиковать тягчайшие обвинения в адрес видного ученого, коммуниста, не заручившись строго документированными подтверждениями?»
Подборка писем Мишустина и Сюрина, группы сотрудников из муромцевского института, а также письмо академика-генетика В. А. Струнникова были доставлены в редакцию необычным путем — из канцелярии Лигачева с требованием немедленно их опубликовать. Гневное письмо пришло также из Англии от Жореса Медведева, который счел, что я во многих пунктах не прав (в особенности в оценке поведения его учителя ПА. Жуковского). Одновременно «органы» стали торопить меня с выездом из СССР.]
Однако еще одно обстоятельство задержало меня в СССР. Утром 4 января 1988 года Горбачев собрал у себя редакторов ведущих газет и журналов. Это было через четыре дня после выхода первой части моей статьи в «Огоньке». По окончании встречи Горбачев сказал Коротичу, что статья Сойфера ему понравилась и что он предлагает, если я попрошу у него, сохранить мне советское гражданство. Эту новость Коротич тут же сообщил мне. Я решил воспользоваться советом Горбачева и написал ему еще одно письмо, в котором повторил просьбу предоставить мне возможность поехать на Запад только на два года, чтобы поработать в США в качестве приглашенного профессора, набраться опыта, который мне был так нужен после десятилетней вынужденной безработицы.