Мы завязали тогда деловые связи с инженерами фирм, работавшими в Москве. Теперь, если у меня в лаборатории что-то ломалось, ремонтировали приборы быстро. Ведь контакты с фирмами были налажены напрямую, без «дружественного» участия чиновников, в обычных условиях жестко и не без контакта с КГБ регулирующих порядок и последовательность работы иностранных инженеров в Москве. Хочу отметить, что благодаря этому подходу, по сути революционному для СССР, но, как я теперь знаю, обычному для западных лабораторий, не только моя, а пять или шесть других лабораторий ВАСХНИЛ в Москве, Одессе и Ленинграде получили много новой техники.
Конечно, мы понимали тогда с Турбиным, что полноценный институт такого профиля может быть создан только в Москве, потому что там сосредоточены нужные научные кадры. Для сельскохозяйственных учебных и научных институтов перечисленные выше задачи были совершенно новыми. В них кадры найти было невозможно. Именно поэтому в постановление ЦК и Совмина были включены разделы об открытии новых специальностей в вузах, о срочной подготовке огромного числа аспирантов, о строительстве для них общежитий, об издании новых журналов и т. д. Но в то же время в силу сложившейся еще в сталинские годы практики прописки по месту жительства мы были лишены возможности пригласить на работу в Москву достаточное число молодых специалистов из разных мест страны. В свое время я сам намучился, добывая прописку в Москве, и на собственном примере знал, насколько это трудное занятие. Поэтому по совету госплановских работников был заложен в постановление и важнейший пункт о строительстве филиала института в научном городе Обнинске в Калужской области. Туда можно было быстро собрать цвет научной молодежи, и я думал, что, возможно, обнинский филиал станет со временем научным ядром института. Был также внесен в постановление пункт, которым ЦК партии и Совмин поручали построить в обнинском филиале специальный фитотрон — оснащенный приборами для контроля роста и развития растений индустриальный комплекс, где можно было выращивать растения в искусственно созданных и строго регулируемых климатических условиях.
Создание такого института, как наш, было новостью не только для советских ученых. Через два или три месяца после опубликования в печати постановления
ЦК партии и Совета Министров № 304, в котором были приведены все эти пункты, мы получили распоряжение замминистра сельского хозяйства СССР встретить делегацию из аналогичного американского министерства (Департамента земледелия США), направляющуюся в СССР со специальной целью — разобраться в том, что за задачи ставит перед собой институт, равного которому не было и в Америке. Делегация, в которую входили один из руководителей американского сельскохозяйственного ведомства и три крупных ученых, провела три дня в Москве. Планы наши, как я узнал уже теперь, оказавшись в Америке и встретившись с одним из членов тогдашней делегации, профессором Доналдом Кенефиком из Южно-Дакотского университета, сильно озаботили американцев, и они испросили у правительства США специальные ассигнования на выравнивание положения.
Первые два года, которые прошли с момента моего перехода из Института общей генетики АН СССР от Николая Петровича Дубинина — талантливого ученого, постепенно превратившегося, однако, в монополиста в генетике, к Николаю Васильевичу Турбину в ВАСХНИЛ, я не переставал радоваться тому, как складывались наши отношения с Николаем Васильевичем. Он плохо понимал молекулярные вопросы и совсем не знал биохимии, но знал хорошо некоторые разделы генетики растений. В чем же он был уникален (и этим напоминал мне Дубинина) — так это в умении подхватывать новые идеи и загораться ими (только Дубинин тут же искал кратчайшие пути к тому, чтобы закрепить за собой не свое открытие, а у Турбина эта страсть отсутствовала). Для руководителя его уровня (а он отвечал за всю науку растениеводческого профиля в стране) это было замечательным качеством. Он иногда в мелочах становился предельно упрямым и не хотел ничего слушать, но в общем ему можно было что-то доказать в новы^ вопросах, и это выделяло его из многих других руководителей ВАСХНИЛ, обученных, как правило, по лысенковским стандартам и ничего нового принципиально не воспринимавших. Бедой же Турбина была говорливость: он начинал витийствовать с утра и мог часами ораторствовать в своем кабинете или с трибуны. Говорил он красиво, интересно, знал уйму историй, но со временем эти словесные извержения стали многих раздражать, стал реже у него бывать и я, так как надо было решать массу каждодневно возникавших практических вопросов. После того, как постановление о создании института было принято, я вообще крутился как белка в колесе и, видимо, начал этим раздражать Турбина, так как уже не сидел часами у него в кабинете и не поддакивал его речам. Видимо, этим я заронил в его душу мысль о том, что не очень-то его и слушаю и становлюсь слишком самостоятельным.