— Тебе нравится прикасаться ко мне, — сказала Барбара.
— Я прикасаюсь не ради касания.
— Неужели? Тогда ради чего?
В процессе логического противоборства она обычно с ловкостью хирурга перерезала ему горло. Не успевал Тедди ничего почувствовать, как кровь начинала хлестать из его шейной артерии.
— Ну… я люблю тебя. Поэтому мне так приятно.
— А разве не наоборот? Разве это не приторное, тошнотворное чувство, которое подобно подступающей к горлу желчи?
— Иногда, — признался Тедди.
— Разве не стали бы наши отношения больше удовлетворять тебя, если бы ты смог запереть меня в сейф, словно сертификат?
Он смущенно засмеялся.
— При желании ты мог бы доставать меня оттуда и гладить. И знаешь, существует множество девушек, которые были бы рады такому положению.
— И что с того?
— Найди себе одну из них.
— За эти годы у меня были дюжины таких. Всех форм и размеров.
— И цветов?
— Да, и цветов.
— Ты хорошо обходился с ними?
— Не очень. Я использовал их как шарфы. Когда холодно, их обвязываешь вокруг шеи, но большую часть времени они лежат в шкафу и пахнут нафталином.
— А с твоей женой было так же?
— С Франсис? — Тедди произнес это имя, и оно звучало эхом в пустоте. — Наверное, первые две недели; затем она начала умирать. Я работал рассыльным. Читал послания, которые разносил. Представь меня в качестве человека, обеспечивающего безопасность. Я подружился с брокером одной небольшой биржи, он пускал в оборот мой доллар-другой, я получал двадцать пять процентов. Он говорил мне, что рискует своим капиталом. За полтора года все дела, которые я советовал ему провернуть, завершились успешно. В итоге у меня стало пять тысяч долларов, я бросил свою работу и держал экзамен на брокера Фондовой биржи. И все это время Франсис умирала. Она забеременела спустя три месяца после нашей свадьбы. Как родился Робби, я не знаю. Это было каким-то чудом. Умирающая женщина родила ребенка. Когда ему стало четыре года, она скончалась.
— Ты не хотел жениться еще раз?
— Нет. Не возникало такого желания… кроме последних десяти месяцев, трех дней и… — он взглянул на часы —…и трех часов. Ровно столько времени назад в мой кабинет вошла Барбара Хикман. Я думал, что стал невосприимчив к заразе, но, наверное, моя прививка выдохлась. — Тедди остановился, чтобы зажечь сигарету; Барбара в темной глубине салона автомобиля следила за его лицом. — Когда она умерла, мне даже не было больно. Я был совершенно бессилен, врачи тоже. Мои руки перестали быть нежными. Я смирился с этим. Нанял женщину, чтобы она ухаживала за Робби; это была англичанка, в свое время она влюбилась в итальянца и жила во Флоренции. Но тот не собирался разводиться со своей женой, поэтому после пяти лет преподавания английского местным бизнесменам эта женщина решила начать все заново. Она очень хорошо относилась к нам обоим, никогда не жаловалась и не вмешивалась в то, что я делаю. Я всегда старался вести себя благоразумно, думаю, мне это удавалось. В моей квартире жили маленький мальчик и английская дама, и я не хотел доставлять им неприятности и выводить их из себя.
Барбара крепко сжала его руку.
— Ты очень хороший человек, честное слово.
Они проезжали мимо парка на Восемьдесят второй улице, и Тедди смог разглядеть несколько загубленных душ, торгующих отчаянием.
— Наверное, я хорош с тобой, с Робби, с окружающими меня людьми.
— О большинстве мужчин этого не скажешь.
— Немногие на Уолл-стрит согласятся с тобой. Я сделал миллион долларов за один год, мне было тогда тридцать два, и этого нельзя достичь только тем, что ты хороший.
Тедди прочистил горло.
— Барбара, я хочу тебя кое о чем спросить.
— Давай.
— Что ты хочешь? Я имею в виду, действительно хочешь?
Он обвил ее рукой, молодая женщина уткнулась ему в плечо. Когда он обнимал ее так, у него появлялась уверенность, что в его силах сделать все.
— Я хочу это выяснить. Я не могу просто указать на что-то, это не то — ну как мне объяснить? Видишь ли, это не…
— Понимаю, это не что-то материальное. Это было бы слишком просто.
— Я хочу получить ответы… ответы на вопросы, которые я задаю сама себе.
— Ты чувствуешь что-нибудь — хоть что-то! — ко мне?
— Я чувствую твою любовь.
— Но ты сама, что ты чувствуешь?
— Пустоту.
ГЛАВА II
Музыка разрывала просторный танцевальный зал подобно набирающему силу циклону. Доносившаяся из динамиков орущая какофония больно давила на барабанные перепонки Лопеса. Он находился рядом со сценой и смотрел, как певица в расшитом блестками платье русалки виляла своей массивной кормой и стонала в микрофон какие-то слова, которые Лопес не слышал. За спиной девицы музыкант на бонгах продолжал свое соло, и в свете прожекторов было видно, как потоки обильного пота стекали с его вытянутого коричневого лица на кожу барабанов. После окончания соло некоторые танцоры слабо похлопали. Потом вступили медные. Своей виртуозностью трубач вызвал у всех головную боль, и девица, с которой танцевал Лопес, затряслась от восторга, когда наконец вновь заиграли лейтмотив. Певица проорала: «Анабакоа-коа-коа-коа!» Лопес вытер пот со лба; его костюм буквально промок насквозь, а это, как известно, вредит мохеру. От этого материал морщится, и костюм потом приходится сдавать в химчистку, а постоянные химчистки означают смерть шикарному отливу материала. К облегчению Лопеса, этот ансамбль закончил, и на сцену начали взбираться новые музыканты. Девица постояла немного, затем подмигнула. Пот масляной пленкой сиял в ложбинке между грудями. Лопес успел выучиться в Америке основам гигиены и учтиво предложил свой носовой платок. Девица вытерла щеки и грудь и вернула насквозь промокший платок. Лопес убрал его в карман, а девица покачала головой, показывая, что с нее достаточно танцев, и положила тощую кошачью лапу Лопеса себе на талию, намекая на тайные удовольствия, которые обещали ее изгибы.