— Почему так?
— Ну, эта тема никогда не поднималась. Я знал, что в определенный вечер квартира будет пустой, так как ужинал вместе с доктором Фрером и его женой. Детей у них нет, а секретарша уходит в пять тридцать. Я знал это по своему опыту. Мы…
— Кто это «мы»?
— Лопес и я договорились об условиях. Интересующие меня архивы и магнитофонные ленты были положены в ящик камеры хранения автовокзала, а деньги я оставил в конверте в телефонном справочнике. Вот так я получил документы, а Лопес — деньги. Больше я его не видел и не знаю, кого он нанял на это дело и нанимал ли кого-то вообще.
— Их было двое, — сказал Ди Лидо. — Никаких отпечатков, но мы определенно можем сказать, что их было двое.
— Я полагаюсь на то, что вы мне говорите.
— Зачем вам понадобились эти архивы? — спросил Келли.
— Я не собираюсь объяснять свои побуждения.
— Вам бы это определенно помогло.
— Послушайте, Келли — да?
— Да, сержант Келли.
— Я пришел сюда по доброй воле. Даю показания. Вы завели против меня дело. Я признаюсь в том, что сделал… в своей вине… и все. Об убийстве я узнал, только когда на следующее утро прочитал заметку в «Нью-Йорк пост».
— Почему же вы тогда сразу же не обратились в полицию? Если вы не хотели, чтобы портье или кто-либо другой пострадал, вы могли связаться с нами, узнав об убийстве. Разве не так? — удивительно злобным тоном спросил Сэндфорд.
— Я находился в полной растерянности.
— Вы полагали, что вам удастся остаться в стороне?
— Думаю, да.
Трое мужчин кивнули, и Тедди заметил, что Ди Лидо улыбнулся.
— Вы имели еще какие-нибудь дела с Лопесом?
— Нет, никогда.
— Кстати, как его имя?
— Я не спрашивал, а он мне его не называл.
— Дело в том, мистер Франклин, — продолжал Сэндфорд, — что его фамилия, возможно, вовсе не Лопес.
— Вполне вероятно.
— Это все равно, что называться Смитом.
— Когда вы поняли, что вас разыскивает полиция, куда вы отправились? — спросил Ди Лидо.
— Это не имеет значения.
— Позвольте мне решать, что имеет значение, а что нет, — раздраженно произнес Сэндфорд. Тедди не мог понять причину перемены его поведения.
— Я не собираюсь это обсуждать. Я здесь говорю… свидетельствую против самого себя.
— Свидетельствовать будете в суде.
— Это одно и то же.
— Вы связывались с дочерью Гранта? — спросил Келли.
— Да.
— Вы посылали ей деньги?
— Да.
— Сколько?
— Не ваше дело.
— Она узнала о вашей роли в этом деле? — спросил Сэндфорд.
— Нет, не узнала.
— Мистер Франклин, — голос Сэндфорда смягчился, — вы не очень-то склонны к сотрудничеству.
— Я рассказал вам все, что знаю.
— Ну а теперь признайтесь, — ласковым голосом произнес Келли. — Вы хотели эти записи потому, что считали, что Барбара изменяет вам с кем-то?
Голоса стали злыми, пронзительными, издевающимися, и Тедди отключился. Он хотел понести наказание, но не от незнакомых людей с чужими лицами, сидящих в этой комнате с отвратительными зелеными стенами.
— Теперь я хочу связаться со своим адвокатом… я больше не стану отвечать на ваши вопросы.
— Вы хотите, чтобы убийцы остались на свободе?
— Нет, не хочу… но я сказал вам все, что знал. Причины, побуждения моих поступков принадлежат мне. Преступление, мое участие в нем — это факты, но я, мои чувства — это личное. Вы не можете оправдать меня, снять груз с моей совести, так к чему же вторгаться на мою территорию? Вы получили мое тело, можете делать с ним что хотите и, Бога ради, удовлетворитесь тем, что у вас есть.
Трое мужчин склонились друг другу, и Тедди увидел неясное пятно, гидру, кивающую головами, такую же отвратительную, как зло, которое она обвиняла. Стенографиста отпустили, отдав распоряжение быстро все напечатать. Тедди почувствовал себя лучше: маленькое удовлетворение капитуляции на собственных условиях радовало больше, чем ниспосланная свыше победа. Тедди спросил себя: как мудрость не мешает человеку жить? Сдерживать свои чувства, оставаться отчужденным, безучастным, никогда не доверятся другому человеку — это и есть оперенные крылья мудрости? Тедди закрыл глаза, пытаясь обнаружить в темноте свет. Наказание, решил он, является личным делом, и он сам преуспеет там, где судьи, прокуроры, полицейские и профессиональные тюремщики не смогут ничего поделать: в никому не доступной области своего сердца.