– Пиши, Алексашка! – приказал император, усмехнувшись, и забасил: – Сиим указом повелеваю: учредить город на болотах и населить его всякой сволочью!
– Может, не будем новый закон с грубостей начинать? – озадачился Забубенный, пропустив мимо ушей какого-то Алексашку. – Народ не поймет, ваше величество.
– Григорий, – чуть не рассмеялся Гризов, – да я же пошутил. Во-первых, сволочь – словно исторически не обидное, раньше у него совсем другое значение было. А во-вторых: это вообще не мои слова, а Екатерины. Так что замнем для ясности. Это я так, в образ входил. Разминался перед публикой.
Григорий моргнул два раза и оглянулся по сторонам. Но так ничего и не ответил, молча запустив генератор «СИМЫ». Вскоре Алексашка склонился с гусиным пером над длинной грамотой, украшенной раззолоченными уголками. Прямо перед ним, на кухонном столе, тут же образовалась огромная гранитная чернильница, тоже вся в золоте.
– Пиши, – приказал император Всероссийский, стукнув для наглядности посохом по паркету. – Пункт первый. Отныне и до века всем добрым людям государства Российского относиться ко всякой европейской сволочи… нет, тут уже современное значение получается. Лучше просто: ко всем европейцам и англосаксам… с великим снисхождением и небрежением, как к народам заблудшим и отсталым в своем развитии. Потерявшим Бога и предавшимся дьявольским занятиям.
Гризов-император умолк, сглотнул слюну и продолжил:
– Пункт второй. Веры к ним ни в чем не иметь, ибо сплошной обман и лесть творят сии супостаты. Слова данного не держат. Договора подписывают охотно, но не исполняют. Имеют глубоко в заднице, что вместо души им приходится, одно желание – ограбить, а то и вовсе расчленить державу нашу. В случае таких посягательств – бить батогами по рукам, головам, и, самое главное, – по заднице. Записал?
Григорий-Алексашка кивнул, обмакнул гусиное перо в гранитную чернильницу и приготовился скрипеть дальше.
– Пункт третий. Нефти и бензина по бросовым ценам не отпускать. Трубопроводы через Европу и Украину – более никогда не строить, ни по земле, ни под землей, ни под водами глубокими. Ибо воруют сии супостаты сильно, портят имущество российское, а потом еще и скидки нагло требуют. Пущай сначала образумятся, да прощения за свои злодеяния попросят.
Император умолк. Дописав фразу, Григорий поднял голову в ожидании продолжения.
– Пункт четвертый. Наших подданных, что евросупостаты сманили речами льстивыми и лживыми сбежать за границу Российской империи на ППЖ, в минуту трудную для отечества; иных, душою хлипких, от службы ратной уклонившихся; колонну пятую, что под людей искусства маскируется, а родину свою ненавидит. Всю эту шваль, злом и неблагодарностию отплатившую за любовь нашу, – казнить по законам военного времени. Головы рубить нещадно. А уехавших назад в Россию не впускать никогда. Пущай помрут на чужбине, захлебываясь тоской, когда прозреют.
Забубенный доскрипел пером и остановился.
– Пункт пятый, – император дошагал до конца небольшой кухни и развернулся, – растянуть выдачу виз на полгода, а то и вовсе лишать визы супостатов европейских в государство Российское. Навсегда.
– Мин херц, – осторожно уточнил Алексашка, – ну, головы рубить, это понятно. Надо так надо. А вот с визами, не жестковато ли? Они ж там все с голоду-холоду передохнут, если их сюда не пущать. Да еще нефти с бензином не отливать.
– Не лезь поперед батьки, умник, – напомнил Петр Первый, – с царем, как-никак, разговариваешь. Без тебя разберусь. Пиши далее.
Император набрал полную грудь воздуха.
– И, наконец, пункт шестой. Товары наши отпускать супостатам только за рубли, где бы ни шла торговля. От берегов туманной Англии до Востока Дальнего. С приезжими супостатами в империи говорить лишь на одном русском. Пущай учат, если торговать с нами хотят. А за попытку запретить русский язык где-либо в Европах, – подрезать языки тем евроанглосаксам, кои сию глупость предложить осмелились, чтобы более зря ими не болтали. Русский язык хранить от любых напастей, как главную ценность Империи. Написал?
Григорий кивнул.
– Ну, хватит для начала шести пунктов. Потом еще чего-нибудь скреативим. Давай подпишу, – произнес Петр Первый, останавливаясь, – а потом сразу в дело.