Авторская мысль ясна читателю. Но что делать с изображением, если возникла необходимость перевести сказанное на язык кино?
В тексте четко противопоставлены две оценки действительности. Первая основана на детском неведении, это романтическое представление о войне, заблуждение, которое потом рассеивается. Вторая оценка – картина реальной, тяжкой жизни солдата на войне. Как снимать ту и другую линию? В едином изобразительном ключе? Но ведь конфликт между первой позицией автора и его ощущениями от встречи с войной нужно не ослабить, а, наоборот, усилить для этого пластические образы. Снимать впечатление от заявленного контраста, который является основной идеей нашего мини-фильма, – значит идти против авторской мысли.
Два мироощущения, конечно, требуют двух совершенно различных изобразительных характеристик происходящего действия. Какой видится первая? Автор подсказывает решение первой части с исчерпывающей полнотой. Если говорить языком Ломоносова, то первый фрагмент следует дать «высоким штилем» и, конечно, на цветной пленке. Главный опознавательный знак этой темы, романтический символ «Белые Кони», может быть снят рапидом, чтобы кони с бойцами будто бы плыли над степью.
«Солнце вспыхивает на обнаженных клинках. Развиваются конские гривы. В панике бегут толпы врагов. Черные кусты разрывов медленно расцветают на поле боя. Всадники падают с красиво вздыбленных коней, картинно взмахнув руками. Из вскинутых к белым пушистым облакам винтовок гремят и раскатываются над всей землей прощальные салюты в честь погибших… Вот это и будет тот стиль, которым «они от обыкновенной простоты к важному великолепию возвышаются», как советовал Михаил Васильевич Ломоносов. Здесь «высокий штиль» вполне уместен.
Вторая линия – это, без сомнения, стиль суровой кинохроники, соответствующий кадрам, снятым фронтовыми кинооператорами на черно-белой пленке.
…Сапоги, шагающие по осеннему бездорожью. Штыки, качающиеся над бойцами маршевой роты. Сожженные дотла деревни. Плачущие женщины. Частые разрывы и среди них – маленькие фигурки солдат, бегущих в атаку. Медсанбаты, где раненые вповалку лежат на соломе. Холмики братских могил со скромными фанерными обелисками… Это уже не «высокий штиль», а другой, тот, которым нужно рассказывать не о романтических местах, а о других событиях, «каковы суть, – как писал Ломоносов, – описания обыкновенных дел».
Но у нас есть еще и третий фрагмент стихотворения, в котором автор переплел обе линии, объединив суровую, беспощадную трагедию войны со светлым величием Победы. Этот эпизод – «и приснимся мы детям», – это напоминание о том, как в маленьком человеке появляется чувство патриотизма, готовности встать на защиту Родины, не думая о своей жизни.
– Ну, а как это изобразить? – засомневался бы предок. – Вернуться к стилистике начала? Бедновато.
– Конечно, это не дело, – согласились бы мы. – Зачем повторять то, что уже было? Ведь мысль автора развивается» а это требует, чтобы изобразительный ряд тоже изменился в соответствии с идеей сценарной основы.
– А что же делать? – мог спросить предок.
А в самом деле – что? Снять все в абсолютно реальной манере? Но тогда вторая и третья части сольются в одну изобразительную структуру, а финал совсем не будет похож на детский сон, на результат воображения. Как быть?
Снять в завершающем эпизоде спящего ребенка, а потом смонтировать этот кадр с теми же Белыми Конями? Не интересно. Все «в лоб». Дублирование текстовой основы и никакой образности.
Сделать Коней методом рисованной мультипликации? Но это будет вовсе чужеродным планом, который никак не смонтируется с остальным изобразительным материалом, из которого состоят и первая и вторая части.
А ведь к финалу нужно сделать так, чтобы изображение дополнило, усилило эмоциональный момент, а не просто иллюстрировало текст. Нужно учесть и то, что Белые Кони – это образ, он должен быть узнаваем во всех трех фрагментах, но в то же время каждый раз этот символ должен выглядеть несколько по-разному. В этом случае он не будет статичным, он явится перед зрителем в развитии и будет привлекать внимание аудитории, потому что каждое его появление принесет что-то новое, изобразительно обогатит повествование и будет раскрывать образ все глубже и глубже…
– А что, если сделать двойную экспозицию? – предположили бы мы. – Снять крупный план спящего ребенка, а второй экспозицией дать Белых Коней, плавно, будто в сказке, летящих над степью?
– Банально, – мог сказать предок.
– Ну тогда, дорогой коллега, придумайте что-нибудь поинтереснее.
– ответили бы мы. – Критиковать других, между прочим, легче всего.
Кстати, у нашего косматого пращура мог возникнуть и другой, вполне законный вопрос: а не получится ли в итоге разностильное произведение, все три части которого распадутся на самостоятельные эпизоды, не объединенные единым изобразительным рисунком?
Это серьезный вопрос. Но, по нашему мнению, стилевой разноголосицы в данном случае можно не опасаться. Ведь каждый раз специфическое изобразительное решение вызвано изменениями в смысловой ткани рассказа и в настроении автора. Наоборот, если все сделать в едином изобразительном ключе, то пропадет главная мысль произведения. Исчезнет его эмоциональная окраска. Взволнованность и искренность уступят место сухому, протокольному отчету.
Кончится образность, останется что-то вроде докладной записки по поводу происшедшего.
Стилевое единство вовсе не предполагает убогого однообразия. Стиль – это авторская оценка жизненных явлений. Поэтому в отдельных частях фильма допустимо менять стилевые решения, и это не мешает зрителю в тех случаях, когда стилевые принципы сочетаются с сутью факта, явления, характера. Авторский стиль не рождается на голом месте, не появляется из ничего. Он имеет истоки в жизни самого объекта и во внутреннем мире художника, который рассказывает об этом объекте, связывая различные компоненты формы в единую, органически слитную систему – кинофильм.
Актерская сцена разыгрывается специально для съемки, а кинооператор-документалист фиксирует реальный жизненный факт, который развивается по законам неподвластным съемочной группе. И конечно, это создает дополнительные трудности в процессе съемки.
Обычно кинодокументалист лишь в общих чертах знает, как будет проходить действие, которое он собирается снимать.
Он не всегда знает, сколько времени это действие будет длиться.
Ему не всегда удается свободно передвигаться по съемочной площадке.
Он не имеет возможности вмешаться в поведение героев и попросить их повторить какой-то момент, который не попал на пленку.
Бывает и так, что кинооператор не успевает занять выгодную съемочную точку, выбрать нужный объектив и поэтому не может скомпоновать кадр так, как ему хотелось бы. В таких случаях вполне допустимо сначала нажать пусковую кнопку камеры, чтобы не упустить начало действия, а уж потом, глядя в визир, «собрать» в четкую композицию все объекты, попадающие в поле зрения. Конечно, при таком «методе» работы возможны и композиционные, и экспозиционные просчеты, но если в итоге получен удовлетворительный кадр, можно считать, что цель достигнута, потому что удалось главное – на пленке осталось свидетельство о происходившем событии.
Кадр 97 – пример того, как неожиданно возникшая уличная сценка потребовала от кинооператора быстрой реакции и он успел зафиксировать действие, не имея возможности заранее выстроить композицию. Фигура разгневанного мужчины взята целиком – так он выглядит более активно. Ясно видна выразительная смысловая деталь – палка, которой он угрожает ребятишкам. Расположив своего «героя» так, что перед ним оставлено свободное пространство, кинооператор подчеркнул динамику происходящего действия. Силовая композиционная линия начинается с фигуры мужчины и направлена справа налево. Ей противостоит другая линия, представляющая движение детей, пробегающих по переднему плану слева направо. Такое противопоставление усиливает ощущение конфликта.