Наше место в этой длинной, состоящей из людей и плакатов змее было за колонной Зареченского педагогического института — перед студентами Института культуры имени Крупской. О приближении окна нам минут за десять сообщил Слава Аверин — он уловил чей-то сигнал. Студенты после слов старосты радостно загомонили; забили копытами в предвкушении скорой развязки, да и чтобы согреться: ноябрь в Зареченске вполне походил на нормальный осенний месяц — температура ночью опускалась до пяти градусов, из ртов утром шёл похожий на табачный дым пар. Ряды демонстрантов подровнялись, шары и флажки устремились к небу, расправились транспаранты. Как только среди демонстрантов появилась растяжка с надписью «Зареченский педагогический институт имени Ленина» — атакующие колонны студентов-горняков ринулись на проспект.
Прямо передо мной маячил затылок Альбины Нежиной. Королева помахивала красными флажками, покачивала заплетёнными в косу волосами, виляла бёдрами. Рядом с ней вышагивал обновившийся отряд её воздыхателей и телохранителей. А я нисколько не жалел, что шёл позади Альбины: отсюда мог по достоинству оценить её обтянутые в ткань штанов ягодицы — Нежина словно специально ради меня нарядилась не в плащ, а в короткую куртку. Пристроившаяся по правую руку от меня Света Пимочкина уловила направление моего взгляда (в отличие от большинства парней я пришёл не в очках с тёмными стёклами). Нахмурилась. Пробурчала в адрес Королевы что-то неразборчивое, но наверняка не хвалебное. Словно случайно толкнула меня локтем — заставила задрожать соединённый тонкой лентой с моей рукой красный шар, так и рвавшийся ввысь.
Безоблачное небо, застывшее в зените яркое солнце, улыбки на лицах студентов, то и дело звучавший радом со мной смех, аппетитная попа Альбины Нежиной. Все эти приятные факторы отвлекали меня от мрачных мыслей (ведь сегодня седьмое ноября — тот самый день, к которому я давно готовился) и улучшали моё настроение. Невольно подумал о том, что примерно в такой же весёлой компании, только первого мая тысяча девятьсот семидесятого года, шёл по этому же проспекту Александр Усик — Комсомолец. Нёс сумку с бомбой, на которую никто не обращал внимание. Собирался убить и покалечить своих товарищей. И готовился умереть. Светки Пимочкиной рядом с ним тогда не было. А вот Славка и Пашка наверняка тогда шагали поблизости от него. А значит тут же были и Фролович с Бобровой. Возможно… и Королева.
Я представил, как поражающие элементы бомбы впиваются в ноги и спину Альбины Нежиной. И попадают в бок Славки Аверина, уже пострадавшего в этом году от пуль китайцев. Мысленно обозвал Комсомольца «больным ублюдком». Пять человек погибло, вспомнил я. «Пятеро, — подумал я, — это только убитых». Но наверняка что-то долетело и до Оли Фролович — то, что не попало в тело Пашки Могильного. Получила свою долю «счастья» и широкоплечая Надя Боброва. Кто-то из них после той первомайской демонстрации стал инвалидом. «А что если после двадцать пятого января настоящий Александр Усик вернётся в своё тело? — промелькнула в голове мысль. — Что если меня сюда забросило именно с целью спасти Пимочкину? Я отправлюсь на небеса… Или куда-то ещё. Захочет ли Комсомолец в мае… и в этой реальности поиграть в бомбиста?»
Студенты прошлись по проспекту в хорошем настроении. Словно все явились на демонстрацию по собственному желанию, а не из страха лишиться декабрьской стипендии. «А вот идут студенты знаменитого своими выпускниками не только в Советском Союзе, но и во всём мире Зареченского горного института…» — прозвучало из динамиков на площади Революции, когда наша колонна подходила к деревянным трибунам, откуда на нас смотрели «отцы» города. Я оценил расстояние до хлопающих в ладони серьёзных мужей. Усомнился в том, что Комсомолец всерьёз рассчитывал ранить кого-то из этих партийных и комсомольский боссов.
Но их внимание студент и уже не комсомолец Саша Усик к себе, без сомнения, привлёк. С трибуны наверняка хорошо просматривалась площадь. А значит, высокое начальство лично смогло (или сможет) лицезреть последствия майского взрыва — того, который пока не случился. Дружным «ура» студенты горного ответили на прозвучавшее из динамиков приветствие: когда и что кричать первокурсников заранее проинструктировала комсорг Пимочкина. Я кричал вместе со всеми — с удовольствием и почти искренне, не в последнюю очередь потому, что на этом праздничная демонстрация для меня завершалась.
Я всё же позволил красному шару устремиться в небо. Тот полетел не в одиночку, а в составе целой стаи. Увидел разочарование на лице Пимочкиной — запоздало сообразил, что у Светы на мой шар могли быть иные планы. Но благодарность во взгляде Аверина напомнили мне о том, что у любой медали всегда две стороны. Ведь Славка наверняка подумал, что я не отдал комсоргу шар, чтобы не злить соседа по комнате. Я отыграл дурачка: сделал вид, что не заметил бушевавших рядом со мной страстей. Глазами попрощался с попой Королевы, прикинул, каким маршрутом вернусь к общежитию: на проспекте Гагарина колонны рассеивались.
Ни Пашка, ни Слава возвращаться в общежитие не собирались. Они планировали вместе с девчонками посетить какой-то магазин, где продавали молочные коктейли; уговаривали меня присоединиться к их компании. Но я составил на сегодня распорядок дня, отклоняться от него не собирался. Воспользовался тем, что староста и комсорг отвлеклись (собирали флажки и транспаранты) — шмыгнул в сторону, затерялся в толпе. Дворами поспешил к общежитию. В ближайшие часы в моём расписании значилось много важных дел (в том числе: пообедать). Тратить время на дебаты с приятелями я не имел желания.
Выяснил, что санитарки в пятой городской больнице заступали на дежурство в двадцать часов. А значит, убитая в моём предыдущем прошлом санитарка вряд ли шла на работу раньше восемнадцати ноль ноль — в это время я и собирался засесть в засаду. Промежуток между шестью и восьмью часами вечера определил, как наиболее вероятное время встречи Горьковского душителя со своей жертвой. Склонялся к мысли, что преступление произошло (произойдёт) в промежутке между девятнадцатью и половиной восьмого вечера. Но всё же решил перестраховаться — дежурить на месте пока несовершённого преступления с шести.
Оружие я вновь обернул пледом — бережно и аккуратно, словно пеленал ребёнка. Проследил за тем, чтобы не выглядывали ни дуло, ни обрубок приклада; и чтобы силуэт свёртка не стал узнаваем. Снял со стен в комнате верёвку, на которой обычно сушил бельё, обвязал ею упаковку. Сплёл красивую ручку (в детстве увлекался макраме) — чтобы нести обрез в горизонтальном положении: так моя ноша будет выглядеть безобидно, не станет привлекать внимание. Нарочно запланировал все эти действия на время после демонстрации — чтобы работать спокойно, не опасаясь неожиданного возвращения Пашки или Славы.
До пятой городской больницы доехал на автобусе. То была следующая остановка после «Пушкинского парка», где буду зимой спасать Пимочкину от «маньяка с молотком». В праздничный день пассажиров в общественном транспорте было не меньше, чем в будни — и всё шумели, суетились, спешили, будто опаздывали на работу. На мою ношу пассажиры автобуса не обращали внимания. Лишь нещадно пинали её бёдрами и коленями — устроили сконструированному генерал-майором Мосиным изделию проверку на прочность. За целостность обреза я не переживал — только за сохранность своей одежды: иного свитера, кроме этого полосатого, у меня не было.
Выбрался из автобуса на остановке. С удовольствием вдохнул пропахший выхлопными газами воздух. Волнения не чувствовал — лишь радость от того, что покинул набитый людьми салон. Всё больше скучал по своему оставшемуся там, в будущем, автомобилю. Испытывал угрызения совести от того, что когда-то ругал своего железного коня за «нескромный аппетит». Представил, как выглядел бы сейчас мой внедорожник в окружении дребезжащих порождений советского автопрома — ухмыльнулся. Но всё же отметил, что с нынешними доходами студента вряд ли потянул бы обслуживание того прожорливого монстра.