Вот уж точно: всё познаётся в сравнении! Я разглядывал своё отражение — сравнивал с тем, что видел ещё пару недель назад. На топ менеджера я пока не походил. Но уже и не выглядел оборванцем. Одежда могла хорошо преобразить любую внешность. Вот и меня отглаженные рубашка и брюки в комплекте с новыми на вид, но уже разношенными туфлями (современные туфли нужно разнашивать — это стало для меня неприятным открытием), превратили во вполне обычного советского студента.
— Хватит любоваться на себя, Сашок, — сказал Пашка Могильный. — Мы уже на три минуты опаздываем.
Первый корпус общежития мало чем отличался от третьего. За исключение того, что по этажам здесь разгуливали не взъерошенные студенты, а не менее взъерошенные студентки. При виде нашей троицы девчонки замирали — взирали на нас с недоумением, как на привидений, вынырнувших из старого шкафа. Секунду спустя в их глазах появлялось любопытство и интерес. А ещё через короткий промежуток времени девицы вспоминали о своих причёсках и не накрашенных физиономиях — в панике прятались по комнатам, как те тараканы по углам, когда на кухне ночью загорался свет.
Нашу процессию возглавлял Пашка Могильный. Он шагал по коридорам уверенно, будто давно не считал себя в этих стенах лишним. Рукой он то и дело прикасался к карману пиджака, где лежал подарок — футляр с авторучкой (с золотым пером!). Славка Аверин лишь слегка отставал от приятеля. Свой подарок он уже вручил имениннице. Мне его не показывал, но о том упоминал Могильный — те самые уже пронесённые мимо строгой вахтёрши бутылки с «Советским шампанским». Славка нёс гитару, посматривал на девчонок. Рассматривал студенток и я — лениво плёлся позади приятелей.
Я не лукавил, когда говорил Пашке, что не хотел идти отмечать День рождения Фролович. Отношения с Ольгой у меня сложились не слишком дружественные. Причиной тому стала странная увлечённость моей персоной Светы Пимочкиной — она нервировала не только Аверина, но и Светину подругу (в этом мне признался Могильный). Фролович постоянно отпускала шпильки в мой адрес — я ей снисходительно прощал эти выходки (чем бы дитя ни тешилось…), что тоже раздражало Ольгу. Поэтому я имел чудесный повод остаться сегодня дома, полистать взятые в институтской библиотеке книги.
Студенческие посиделки не вызывали у меня никакого интереса. Я чувствовал отделявшую меня от первокурсников пропасть — почти сорок насыщенных событиями лет. Не находил желания флиртовать с семнадцатилетними девчонками (подобное действо имело запашок педофилии). Уже устал выслушивать рассуждения парней о мире и жизни, не хотел макать наивных советских студентов лицом в грязь реальности. Не видел необходимости делиться с сокурсниками своим жизненным опытом: воспитанные на примере Павки Корчагина советские комсомольцы его должным образом не оценят.
А ещё: я не желал пить спиртные напитки. В особенности те, что продавались в Зареченске. Водку я всегда считал лишь быстрым способом уйти от реальности — не тем напитком, который можно с удовольствием смаковать. Местное пиво признал негодным к употреблению — и «Жигулёвское», и тот, разбавленный водой напиток, который продавали в зареченский пивнушках (ходил туда неделю назад в компании соседей по комнате). Шампанское пока не пробовал, но я не уважал газировки и в прошлой жизни. О хорошем коньяке и вине Славка и Паша мне много рассказывали. Вот только меня этими легендарными «марками» пока не угощали.
В комнате девчонок я увидел на стене, поверх салатового цвета обоев, не портреты советских вождей, а цветные журнальные развороты с изображением по большей части неизвестных мне личностей (узнал только молодого Алена Делона и Юрия Гагарина). Пашка со Славой подобными картинками не увлекались — потому я не знал в лицо кумиров нынешней молодёжи. В остальном же девичье жилище походило на наше мужское логово: те же три кровати, столы и тумбочки. И одинокая лампочка у потолка в похожем на горшок плафоне.
Столы к нашему приходу сдвинули и сервировали разномастными тарелками и приборами (похожими на те, что я видел в институтской столовой). На тумбочке у окна приметил проигрыватель; крутилась пластинка — звучал чуть дребезжащий мужской голос: напевал простенькую, но бодрую песенку. Мою прошлую юность отделяли от нынешнего года два десятилетия. Потому я посчитал, что мне простительно не вспомнить имя и фамилию исполнителя песни. Если, конечно, в прошлой жизни я их слышал.
Главной задачей на сегодняшний вечер я посчитал борьбу со своими привычками. Дал себе зарок, что «постою в стороне» — не стану верховодить в компании молодёжи, попридержу лидерские замашки «на будущее». Выработанное за годы прошлой жизни умение руководить коллективом уже не раз за прошедший месяц давало о себе знать и мне, и окружавшим меня людям. Пашка и Слава за месяц жизни по соседству со мной привыкли мыть перед едой руки (хотя поначалу этому противились), вспомнили, что такое «правильный распорядок дня».
Воспринимал соседей по комнате если не как детей, то точно — как молодых работников. Которых следовало умело направлять, напоминать им о «целях и задачах компании». Поначалу отслужившие в армии парни пытались взять надо мной шефство. Но постепенно позабыли о своих первоначальных намерениях. Потому что это мне в итоге пришлось в быту присматривать за этими недорослями. Пусть я и старался не навязывать парням своё мнение. Те даже стали меня в шутку называть «папаша Усик».
Однако во всём, что касалось отношений с женщинами, Пашка и Слава с моим авторитетом не считались. Да я и не мог им дать нормальных советов. Уж очень сильно отличалось то, что считалось нормальным сейчас, от тех взаимоотношений с женщинами, к которым я привык в девяностых. Изречение «ночь, проведённая вместе, ещё не повод для знакомства» тогда мы не считали шуткой — нормой. А вот в тысяча девятьсот шестьдесят девятом году большинству студентов Зареченского горного института эта фраза показалась бы кощунственной.
— Входите, мальчики, присаживайтесь. Ой! Какие вы красивые!
— С днём рождения!
Меня, Пашку и Славу девицы ещё у порога испачкали тремя разновидностями помады — поцеловали в щёки (причём, лобызания следовали с разной высоты — для едва ощутимого поцелуя Нади Бобровой мне даже пришлось приподнять щёку). Тут же заперли дверь в комнату (на ключ): то ли испугались, что мы сбежим, то ли опасались наплыва конкуренток. Нарядная и чуть взмыленная от суеты именинница поблагодарила нас за визит и за подарки (особенно Пашку — его она расцеловывала дольше и тщательней, чем меня или Славу).
— Девки, доставайте из-под одеяла картошку, накладывайте салаты, — скомандовала Ольга Фролович. — Мальчишки, режьте колбасу. Паша, открывай шампанское.
В девяностых годах я побывал на бессчётном количестве студенческих вечеринок в общежитии Зареченского горного института. Главной их отличительной чертой всегда было обилие водки, громкая музыка, шумные компании и стандартный набор салатов: рядом с тазиком оливье очень часто соседствовал таз с винегретом. В шестьдесят девятом году отсутствие на столе салата оливье смутило меня даже больше, чем мизерное количество спиртного (помимо «Советского шампанского» в комнате девчонок нашлась только подозрительная, на мой взгляд, бутылка портвейна).
В разговорах молодёжи я старался не участвовать, позволил верховодить за столом Пашке Могильному. Тот неплохо руководил вечеринкой. Уделял внимание всем девчонкам (в отличие от Славки Аверина, не спускавшего глаз с Пимочкиной). Не позволял хозяйкам комнаты скучать, подливал им в стаканы спиртное — сам на выпивку не налегал. Молодёжь обсуждала учёбу, перемывали кости преподавателям и сокурсникам (больше всего досталось Королеве), затронули темы космоса и Нового года. А вот политику обошли стороной, как и ситуацию в мире, и строительство коммунизма.