Кто бы поверил, что Королева (как и я) стала отличницей, только ради повышенной стипендии? Вспомнил условия, что выдвинул Альбине в обмен на молчание. Мелькнула мыслишка, что нужно было добавить к ним поцелуй — получилось бы в стиле настоящего злодея: воспользовался трудностями девицы. Отбросил эту идею: уж очень по-разному мы с Нежиной восприняли бы этот поцелуй. Ведь для меня он был бы «всего лишь поцелуй». А для неё — сродни изнасилованию. Но всё же подумал: «Согласилась бы?» Ведь решилась же она пригласить такого мерзкого и злого меня к себе в гости…
Рассчитывал заглянуть к Королеве на чай уже четырнадцатого или пятнадцатого февраля. Вот только в пятницу тринадцатого меня не выписали. Оба моих соседа отправились по домам (пожелали мне скорейшего выздоровления). А «батеньку» Сашу Усика лечащий врач приземлил обратно на койку. Заявил мне, что о выписке думать рано, что хочет за моим здоровьем «ещё понаблюдать». Поведение врача мне совершенно не понравилось. Потому что больничные стены давно надоели. Заподозрил доктора в желании «подстраховаться», залечить мне всё, вплоть до плоскостопия.
В первых же числах нового года Светиного отца всё же назначили на высокую должность в Зареченском горкоме КПСС. Об этом мне сообщил Пашка Могильный (потом его информацию подтвердила и Пимочкина). Я не исключал, что именно разговор главного врача пятой городской больницы со Светиным отцом стал причиной повышенного внимания к моей персоне со стороны докторов. Те решили не рисковать со скорой выпиской — продержали меня «под наблюдением» ровно месяц. Заветный билет на свободу я получил лишь в четверг двадцать шестого февраля, когда готов был на стену лезть от скуки и… от математики.
В день выписки моих первых соседей по палате Света Пимочкина принесла новую стопку литературы (той же направленности, что и первая, уже прочитанная мной партия). Библиотечных печатей я на страницах не увидел. Света сообщила, что книги принадлежали «папиному знакомому». Я взглянул на названия научных трудов — заподозрил, что отец Пимочкиной ограбил библиотеку академика (а то и нескольких академиков): простые смертные дома такие книги не хранили (попалась даже книга на английском языке — пришлось освежать знания из прошлой жизни). Все эти научные труды я до выписки прочёл. Но они не улучшили моё душевное состояние.
Больше других моему возвращению в общежитие порадовалась вахтёрша. Женщина потребовала, чтобы я спустился к ней вечером «поболтать за жизнь». Пообещал выполнить её просьбу. Взглянул на обновлённые плакаты на стенах около вахты — с лозунгами в честь грядущего столетнего юбилея Ленину. Поднялся в свою комнату. Аверина и Могильного там не застал. Поэтому первым делом заглянул в чемодан, проверил сохранность свёртка с обрезом (тот выглядел нетронутым). Дал себе зарок почистить оружие: ведь через полторы недели (восьмого марта) собирался им воспользоваться.
Глава 37
Город, интерьеры помещений (общежития и главного корпуса института) изменились, пока я лежал в больнице. Эти изменения бросались в глаза. Вождь мирового пролетариата и раньше не выпускал меня из вида — смотрел с портретов и с плакатов. Теперь же он утроил усилия: изображения Владимира Ульянова взирали на меня с фасадов домов, с вымпелов победителей соцсоревнований в магазинах, с плакатов внутри института, и даже со стенгазеты около входа в коморку вахтёров. Я подозревал, что до двадцать второго апреля количество ликов вождя вокруг меня будет лишь увеличиваться. И даже сам временами прикидывал, куда ещё возможно приткнуть очередной флаг, портрет или баннер.
К празднику всесоюзного (а может, и мирового) значения страна готовилась и в прошлом году. Но после Нового года подготовка ко дню рождения Вождя мирового пролетариата многократно усилилась. Её отголоски проникали даже за больничные стены (предстоящий праздник обсуждали врачи и больные, появлялись в больничных коридорах новые плакаты с патриотичными картинками и слоганами). Ну а за пределами больницы подготовительная суета окружила меня со всех сторон. В салонах автобусов и на автобусных остановках обсуждали всяческие соцсоревнования. Студентов напрягали подготовкой к концертам (меня сия участь миновала благодаря ранению и «неокрепшему здоровью»).
Слово «Ленин» уже зимой звучало в Зареченске отовсюду — я убедился в этом ещё по дороге из больницы. А уже на следующий день, когда вошёл в главный корпус института, даже не удивлялся, что количество ликов вождя на стенах многократно увеличилось. Пашка и Слава обсуждали своё участие в праздничных мероприятиях, в честь юбилея Владимира Ильича. Уговаривали меня составить им компанию в праздничных забегах (ещё бы на марафон меня после больницы позвали); рассказывали, какие роли получили в театральных постановках (оба изображали революционеров — соратников Вождя); агитировали посетить вместе с ними множившиеся, как грибы после дождя, патриотические фильмы.
Я невольно подумал, что пуля Надиного револьвера, подобно руке провидения защитила меня от всей этой всеобщей истерии и суеты. В ответ на предложения участвовать в том или ином мероприятии я хватался за сердце, закатывал глаза — изображал страдания от боли и печаль (больше всего донимал меня предложениями и требованиями староста — пытался спихнуть проблемы «со здоровой головы на больную»). Я ни от чего не отказывался. Но тоскливо вздыхал и с готовность обещал: «как только…» и «если…» («как только почувствую себя лучше, обязательно взвалю на себя общественную нагрузку», «если в ближайшее время не случится ухудшение здоровья — подумаю об участии в…»).
«Учиться, и учиться, и учиться! В. И. Ленин», — прочёл я на плакате около кабинета, где мне снова предстояло встретиться с «любимым» преподавателем — Виктором Феликсовичем Попеленским. Четверг стал первым для меня учебным днём в новом году. И начинался он с практического занятия по высшей математике. Что я не посчитал плохим предзнаменованием: и без того уже несколько недель в голове вертелись математические символы и понятия (спасибо Пимочкиным). Вытеснять их из головы лучше всего получалось, воскрешая в памяти пятнышки родинок на шее Альбины Нежиной, мыслями о еде и размышлениями о том, на чём сосредоточу свои усилия, когда утром восьмого марта застрелю рядом с шахтой «Юбилейная» «маньяка с молотком».
— Готовься, Сашок, — сказал Могильный. — Сейчас и тебе перепадёт от Феликса на орехи.
Он по привычке занёс руку над моим плечом. Но вспомнил о моём «ранении» и… пригладил ладонью рыжие волосы на своей голове. Около аудитории наша троица стояла обособленно от других групп студентов (я, Могильный и Аверин). Ещё вчера Пашка мне сообщил, что Пимочкина так и не простила старосту — общалась со Славкой подчёркнуто официально. И если я свою вину за тот спор искупил «кровью», то Аверину пока не помогали ни подарки, ни комплименты, ни печальные вздохи — Света Пимочкина оказывалась принимать его ухаживания и не проявляла в отношении него «дружеское участие». От чего страдал и Могильный. Ему приходилось в институте довольствоваться нашей компанией, обмениваться с Фролович лишь взглядами.
Я уже сделал для себя вывод на основании событий вчерашнего вечера: мои вечерние посиделки в одиночестве закончились (Могильный теперь уходил в первый корпус один — староста ему компанию в это не составлял). Исключением были лишь дни, когда оба моих соседа с повязками на руках шли на патрулирование улиц. Павел всё же сделал Ольге предложение. Об этом мне ещё в больнице рассказал и он сам; и подробно, фонтанируя эмоциями, поведала Света Пимочкина (пусть она и не присутствовала при том историческом событии, но знала от Фролович о нём всё, вплоть до мельчайших подробностей). Свадьбу назначили на июль. Меня и Аверина Паша заранее на неё пригласил (хотя пока не огласил точную дату и место проведения «мероприятия»).
— Да пусть Феликс клоунадничает — мне не жалко, — ответил я Могильному, махнул рукой. — Всё первое полугодие донимал меня своим «бэздарь». У меня теперь иммунитет на его шутки. Лишь бы потом пятёрку на экзамене поставил. Всё остальное — ерунда.