После экзамена по истории КПСС мои соседи по комнате задержались в общежитии: собирались в комнате девчонок отметить сдачу своей первой сессии. Меня они тоже пригласили на вечеринку, но… неохотно. Слава Аверин высказал надежду, что девчонки не воспротивятся моему появлению в их комнате. А Паша Могильный предложил «замолвить за меня словечко» перед комсоргом. Но я заверил парней, что устал после экзамена и никуда идти не намерен. Выдержал их вялые уговоры — пожелал парням хорошо повеселиться.
Слава и Паша разъехались по домам в субботу днём — семнадцатого января. Оставили мне гору продуктов, пожелали не скучать на каникулах. Заглянуть ко мне в общежитие до возобновления учёбы не пообещали. Сообщили, что вернутся первого февраля. Так что комната на две недели поступала в моё полное распоряжение. Случись такое в девяностых — я был бы на седьмом небе от счастья (уже в день отъезда парней привёл бы туда подружку). Но в этой жизни я мог на каникулах разве что читать в одиночестве «Как закалялась сталь».
Потому что не собирался, как Паша, кому-либо «делать предложение». А то предложение, которое я сделал бы той же Королеве, в нынешние времена называли «аморальным поведением». И карали за него если не исключением из института, то изъятием комсомольского билета. В канун Дня студента, когда в своё тело мог вернуться его бывший владелец (я всё чаще задумывался над такой возможностью), расставаться с комсомольским значком я не хотел. Потому что это имело все шансы закончиться первомайским взрывом.
Неделя после отъезда парней выдалась скучной и спокойной. Я занимался на спортплощадке около школы. Наведывался по вечерам в комнатушку вахтёров — гонял чаи с её обитательницами (Пимочкина нас на каникулах пирожками не баловала). Потом допоздна читал всякую ерунду — лишь бы не погружаться в размышления о будущем: не любил напрягать мозг понапрасну. Ну и смотрел эротические сны с участием Альбины Нежиной (это для меня уже стало привычным явлением).
О том, что буду делать после поездки в Пушкинский парк на встречу с Пимочкиной и маньяком, я намеренно не думал. Мысленно очертил границу: жизнь до двадцать пятого января и после. Ту, что «до», старался заполнить (расщедрился даже на поход в тир). А вот обо всём, что «после» — задумаюсь, когда вернусь из парка в общежитие. Быть может, вновь наведаюсь в гости к Королеве, попробую разгадать причину изменений в её поведении (до двадцать пятого января думал об этом чаще, чем о «маньяке с молотком»).
Очередного воскресения ждал с нетерпением. Словно соскучился по встречам с маньяками, мечтал пощекотать себе нервы новым опасным приключением. «Или хочу вновь увидеть комсорга?» — думал я. Признавался себе в том, что всё же скучал по Пимочкиной. Я редко видел Свету во сне (в эротических снах — ни разу!). Но всё же привык к её назойливому вниманию (и к пирожкам с ливером — тоже). И даже с удовольствием повидался бы с ней. Но к Славке её не ревновал, потому что так и не разглядел в Пимочкиной женщину.
Чем ближе был День студента, тем чаще я прокручивал в мыслях всё то, что помнил о смерти старшей сестры моей институтской кураторши. Почему-то в мыслях называл погибшую именно так — не ассоциировал образ погибшей девушки с той Светой Пимочкиной, которую теперь знал лично. И всё больше волновался: не изменил ли я будущее настолько, что изменил дату или время встречи комсорга с её убийцей. Ведь так и осталось неизвестным, почему поздно вечером двадцать пятого января Света очутилась в Пушкинском парке.
Людмила Сергеевна утверждала: её старшая сестра не сказала родителям, куда и зачем пошла. Но Гомонова помнила, что Света вечером была задумчива, в хорошем настроении. И даже улыбалась, что редко случалось после её возвращения из общежития на каникулы. Ушла Светлана Пимочкина из дома тайком, в начале одиннадцатого. Людмила Сергеевна тогда ещё не спала, но скрыла от родителей поздний поход сестры, о чём позже жалела. О том, что Светы нет в её комнате, родители узнали только утром — перед уходом на работу.
В субботу, за день до Дня студента, я вновь и вновь пытался представить, что именно заставило (заставит?) Свету Пимочкину уйти поздно вечером из дома. Чему комсорг могла бы сейчас улыбнуться? Я лишь догадывался, как она поживала после нашего с ней «того самого» разговора — из тех фраз, которыми обменивались Слава и Паша. Мне парни о Пимочкиной не рассказывали — я о ней не расспрашивал. Понятия не имел, как далеко продвинулся Аверин на пути завоевания её руки и сердца (добрался ли до первого поцелуя?).