Иван замечал эту же тревогу в коротких разговорах и пламенных речах коммунистов, он читал ее на лицах людей и на страницах газет.
И когда до Сивы докатились первые вести о коллективизации, Иван понял, что это и есть то главное, которого ждет он вместе со всеми. За эту выстраданную, понятую каждой клеточкой души идею Раксин готов был драться до конца.
На переднем крае
Если взглянуть на Сивинский район с высоты птичьего полета, то нетрудно заметить множество линий-границ, перечеркнувших поля и леса — это следы 1887 года.
К тому времени окончательно рухнули былое величие и слава последних отпрысков старинного боярского рода Всеволожских. Вконец промотавшийся помещик, хозяин сивинских пашен, недр, вод и лесов, был объявлен несостоятельным должником. Крестьянский поземельный банк скупил помещичьи угодья. Землемеры разбили земли на мелкие клеточки — отруба; и границы скудных наделов, словно густая паутина, опутали восемь волостей.
В 1898 году сюда устремился поток переселенцев с Украины, из Прибалтики и Белоруссии, из Псковской, Орловской и других губерний.
Были среди новоселов мужики с золотишком про запас, но больше — голь перекатная, для которой чужая сторона обернулась мачехой.
Как грибы после дождя, росли хутора.
Около двух тысяч угодий жили по-разному. Рядом с матерыми домами ютились хатенки без полов, с богатством соседствовала ужасная нищета. Одни глубоко пустили корни на благодатной земле; другие похоронили в ней вместе с мечтой о счастье — родных, близких людей.
Отделенные друг от друга разными языками, верой, обычаями и таежными лесами, бедняки в одиночестве бились с нуждой и тешили себя надеждой на счастливый случай.
Революция свежим ветром опахнула эти места, вселила уверенность в людей и дала право на землю. Но этого было еще мало. И Советская власть готовилась и копила силы для новой революции — коллективизации.
Осенью 1929 года не было линий фронта, но, как в дни Октября, телеграфные провода несли в московский Кремль гордые вести-сводки о быстрорастущем числе колхозов. Так же втыкались на картах красные флажки — условные значки побед, так же отправлялись в деревни коммунисты и комсомольцы. Там было их место, потому что там был наиболее частый огонь, там пролег передний край борьбы с кулачеством и со звериной моралью старого мира.
Раксина с десятью комсомольцами направили в Сатинский и Тюменский сельсоветы. Из 505 крупных кулацких хозяйств в районе значительная часть приходилась на эти места.
И не удивительно, что здесь агитировать за колхозы, организовывать их было трудно.
Бедняки-хуторяне с радостью соглашались на обобществление земли, но их было меньше, чем хозяев средней руки, которые колебались и с тоской поглядывали на свои пашни, политые потом и слезами. А тут еще и кулацкая агитация в уши. Никак не решится середняк, ждет твердого слова, ждет примера.
Сергей Басманов, инструктор райкома партии и старший над комсомольцами, напутствуя Раксина, говорил:
— Ты, самое главное, не тяни силком мужика. Ты сумей доказать ему, что иного выхода нет: или колхоз, или голодная смерть. Мужик поймет. Ему красивых слов не надо. А все остальное — как на фронте: смотри в оба, действуй решительно и поддерживай со мной связь.
Из избы в избу, с хутора на хутор перебирался Иван. Как свой человек, заводил разговоры об озимых и кормах, о ценах на хлеб, угощал настоящей махоркой, хотя сам и не курил, и незаметно переводил речь на колхозы.
О колхозах здесь слышали разное, и, стремясь все выведать и разузнать до мельчайших подробностей, мужики засыпали вопросами, подчас наивными до глупости или, наоборот, неожиданными, спорными, явно кем-то подсказанными, чтобы сбить с толку, запутать и внести сумятицу.
— Землю нам отдали? Отдали! — рассуждал хозяин дома, в котором остановился Иван по пути в Сатино. — А раз так, значит, что я хочу, то и делаю, потому как она моя. Надо же пожить мне вольготно. На власть я не в обиде, налог сдаю справно, и выходит, что колхоз мне вроде бы ни к чему!
— Ну да, ага, — соглашался Иван и, дождавшись, когда красноречие собеседника иссякло, спокойно и медлительно, в тон хозяину, продолжил: — В общем, моя хата с краю, и я ничего не знаю. Советскую власть пусть душит кулак, бедняки пусть идут по миру, а случится неурожайный год — и я возьму суму. Так выходит?
Тот молчал. Раксин, перехватывая инициативу, громко и взволнованно спросил:
— Ты не хочешь жить лучше? Ты настоящего счастья не хочешь? Нет, не верю!
— Видишь, сынок, — неведомо пока, счастье ли сулишь?