Глава двадцать седьмая
Утром погода портится. Прохладный северо-восточный ветер потянул еще вечером. Окрепнув за ночь, к рассвету он приволакивает за собой черный фронт во все небо. Из низких, сплошных, без единого просвета туч, косой стеной лупит ливень. Мгновенно образовавшиеся в рыхлой пыли лужи закипают от быстрых, тяжелых капель. Исходя дрожащей рябью, начинают шириться, вбирать в себя бухнущие водой следы копыт и тележные колеи. На усадебном дворе растет озеро с дрожащей на ветру костлявой конструкцией колодезного журавля посередине.
Все живое шустро прячется под крыши и навесы. Мы с Гольцом, Невулом и Шепетом с началом ливня укрываемся в тереме. Липнем к окнам большой горницы лицезреть разгул стихии.
Снаружи очень неприятно. В сером воздухе мечутся сбитые ветром и ливнем листья, солома, ошметки разного мусора. Все это очень быстро прибивается холодными струями к земле у подножия частокола на южной стороне периметра ограды. Ветер пригоршнями с шумом швыряет в слюдяные окна крупные дождевые капли.
Смазливая, румяная девка чернавка приносит нам горячего сбитня и пряников. С улицы забегают в набухшей влагой одежде Козарь и Рыкуй. Топают грязными сапожищами по отскобленному до бела деревянному полу, встряхиваются как псы после купания, разбрасывают вокруг себя водяную пыль.
— Сторожей расставил? — спрашиваю Рыкуя, ревниво наблюдая как тот жадно цапает еще теплый пряник из общей мисы.
— Расставил, — отвечает, шумно проглатывая разжеванный кусок. — Я накидки им наши выдал. Сушиться вот только негде… Прикажи, Стяр, баню что ли растопить, заодно и помоемся.
«Баня это хорошо!» — думаю. Не помню когда сам мылся. Хотя, нет, помню… Душ принимал перед тем как отправиться в тот чертов шалман. Здесь только в реке купался, мимо бань проходил несколько раз. Они тут исключительно «черные», представляют собой неглубокую полуземлянку со срубом в несколько венцов, с низкой дверцей, в которую чуть ли не на карачках. Посередине — очаг, камнями обложенный, да кадка с водой. Горячий дым выходит наружу через продухи в крыше, вместо привычных мне полатей в два яруса, греются на обычных лавках, водичку на жаркие камни поплескивая… Эх! Славно бы баньку…
С тех пор как боярыня Любослава отшила Миная и снова ударилась в затворничество, я принял на себя всю полноту власти в боярской усадьбе. Ранг десятника обязывает блюсти должный порядок и не допускать анархии. Я и ключи от кладовых у Рыкуя отобрал, нечего без моего ведома шарить, у меня там казна, как никак. Потребует боярыня, да хоть тот же Завид, когда очнется, отдам без звука, а пока — я здесь хозяин. Так что баньку истопить приказать могу влегкую…
В горницу вваливается встревоженный, мокрый до нитки Липан. Утерев лицо широченной ладонью, сообщает, что улыбчивого до неприличия Шиши до сих пор нет. Давно бы ему вернуться, два предыдущих раза к этому времени всегда бывал уже в усадьбе с обстоятельным рассказом о том, что ему удалось наползать за ночь вокруг дома Миная, а сегодня все никак не придет.
Таким взволнованным я Липана еще не видел. Даром, что здоровый как динозавр, внутреннюю тряску не так уж и заметно.
— Непогоду пережидает где-нибудь, — говорю, дабы сбить градус напряжения. — Или загулял твой Шиша, пропьется — притащится, не переживай, садись-ка лучше закуси пряничком.
Липан в ответ головой качает, уж он своих парней знает как старик нажитые годами болячки, если не прибыл Шиша вовремя, значит что-то с ним стряслось.
Махнув на нас рукой, Липан выходит из терема, с треском лупит дверью.
Шум дождя начинает потихоньку стихать и, отбив последнюю заторможенную дробь, скоро совсем смолкает. Измученная засушливым летом почва жадно впитывает влагу, лужи тают на глазах, ползут куда-то выбитые дождем из утоптанной супеси длинные, истонченные черви.
Нахожу Тихоньку и склоняю к полезному труду: пусть сбегает, поглядит что там у Миная да как, заодно Шишу поищет, нечего по терему слоняться без дела и присмотра.
А без присмотра потому, что первую половину своей пока еще короткой жизни провел Тихонька с мамками и няньками на женской половине терема, вторую содержался уже при отце. Был у Тихоньки и свой пестун — специально приставленный для воспитания будущего воина зрелый и мудрый муж. Того дядьку Бур с собой в посольство забрал, а матери сейчас не до него, вижу — мается боярский отпрыск без наставлений старших товарищей, вот и прибрал его к рукам от греха.
После принятия полуденной пищи в трапезной снова отправляюсь к бабке Данье. Она заменяет мазь на какой-то резко пахнущий бальзам и долго втирает сильными пальцами в мое многострадальное копыто. Бинтует уже не так туго и говорит, что через день-другой смогу осторожно наступать, пробовать ходить на двух ногах, а не на ноге и палке.