Глава двадцать восьмая
Что за манера тут у них идиотская по затылку сзади лупить? Так ведь и убить можно! Мозг как субстанция чрезвычайно нежная подобного обращения на дух не выносит. Гораздо эффективнее и безопаснее для «клиента» — вдарить ребром ладони по шее в районе сонной, или под основание черепа, отключка на несколько минут гарантирована.
Сквозь ресницы оцениваю свое положение, и понимаю, что оно отнюдь не завидное. Поза у меня еще та: руки заведены назад, обнимают подпорный столб в сарае, копчик упирается в жесткую землю, задница затекла и требует немедленного вмешательства массажистки с сильными, но нежными руками, желательно приятной наружности.
Во рту явственно ощущается металлический привкус, должно быть, язык прокусил, когда меня по калгану приголубили.
Господи, да что ж так неудобно!
Разлепляю до конца глаза и упираюсь взглядом в знакомые короткие коричневые сапожки. Промаргиваю отяжелевшие веки.
— Что, пес, проснулся?
И голос знакомый. А сапожки в кровавых разводах…
Сколько это я в ауте пробыл? Светло уже…
Взгляд скользит от сапожек вверх по одежде до самых пышных усов что я в жизни видел. Сколько он тут стоит, ведь никаких шагов слышно не было? Инстинктивно подбираю, насколько это возможно, ноги.
— Проснулся, — удовлетворенно заключает Минай. — Да не в том месте, в каком хотел бы, верно?
И хихикает меленько.
— Давал я тебе возможность уйти. Дороги мы перекрыли, но ты бы прошел, я знаю. Ты же настырный, да? Упрямый. Прешь как оскопленный бык в ярме, дороги не различая.
В голосе Миная странная смесь из уважения, презрения и жалости.
— Ага, прикинь как со мной мать мучилась, — говорю, с усилием выталкивая словно клеем обмазанным языком каждое слово.
— Дурень ты. Все же хорошо было, дружили почти. Только не ври, что не помнишь ничего, все ты помнишь. Тать, он тать и есть, веры вашему брату никакой. Что ты, что Тихарь, оба одинаковые. Без кнута и веревки сладу с вами нет.
Моя гипотеза о давнем знакомстве Стяра и Миная железно подтверждается. Не исключено, что мой прототип вместе с Минаем принимал непосредственное участие в разработке плана нападения на купеческий караван. В таком разрезе я, как Стяр, не оправдал возложенных надежд ни на полпроцента.
— Что теперь? — спрашиваю, кривясь в наигранной усмешке.
Минай складывает толстые руки на груди, нависает как мясник над ягненком.
— На кол сажать буду. Ме-е-дленно. За то что восстание против князя чинил, народ подстрекал дани не сдавать, боярских людей призывал бить. Да мало ли за что? Был бы кол, задница найдется. А кольев у меня полно, на всю твою ватагу хватит. Сам буду делать. Я умею, честно! Ты не знал? Ну что ты… Я тебе покажу, должно понравиться. Жиром смажу как положено, но не шибко густо и слишком остро тесать не буду, чтобы колышек махом нутро твое гнилое не проскочил. Кончик из глотки на два вершка как положено сам на него сможешь взглянуть, если дотерпишь. А ты дотерпи, порадуй боярина, хоть что-то по-людски сделай.
— Не боярин ты мне, паскудник мутнорылый, — цежу сквозь сведенные ненавистью зубы.
— Тебе — не боярин, — шевелит усами Минай. — А вот городку этому и двум десяткам весей еще какой боярин. Я Рогволду обещал земли его раздвинуть. За счет своего удела. Мы же крайние, между нами и Смоленском по лесам еще много безданных людишек сидит, надо бы их к одному концу привесть, как думаешь?
Я мычу нечто несвязное, означающее, что мне до лампочки куда и кого он собирается приводить.
— А коса, ну что — коса? Отрастет коса. Поди не чернавка безродная, чтоб остриженной ходить. Стерпится — слюбится. И чего ты в Бура этого вцепился? Был бы со мной, горя бы не ведал. Он ведь бестолковый, Бур твой. Рогволд его прогонит от себя как щенка ненужного, если в духе будет, может десятникомв дружину принять, большего не достоин. Встретить я его сумею, не переживай. Встречу как положено, по-родственному.