Подсаживаю Гольца на трехметровую ограду. Он ловко перемахивает через нее, раздается глухой звук встречи Гольцовых ног с землей. Наступает очередь Младины, которая озадаченно сопит, когда мои ладони подпихивают неожиданно теплое, упругое и мягкое одновременно девичье седалище кверху. Поднимаю как на лифте, ей остается лишь ухватиться за край и перевалиться на ту сторону. Целомудренно отвожу взгляд от открывшегося снизу дивного вида на аппетитные женские прелести. Начинаю быстро связывать из Харановых ремней нечто вроде накидной удавки. Первым же метким броском цепляю петлю на заостренном конце вертикального бревна усадебной ограды. Подтягиваюсь на руках, рывком хватаюсь за гребень. Теперь самое трудное — спуститься. Прыгать не могу, намятая нога болит все сильнее, поэтому, перекинув туловище через ограду, вверяю себя в заботливые руки Гольца. Кое как приземляюсь, падая коленом на своего помощника.
Все, кажись, на свободе…
— Куда? — сипит Голец, потирая отдавленный живот.
— На торг пошли для начала. Разыщешь Шишака, изымешь у него нашу долю заработанного, принесешь мне. Расскажи про Липана, попроси потереться на пожаре, за нашими приглядеть, если наметится какое по ним нехорошее движение пускай найдет нас у причалов.
В этот самый момент где-то недалеко часто и тревожно грянуложелезное било, созывая горожан на борьбу с пожаром. Ветер стал усиливаться, разворачивать дымовое покрывало все шире над городом и далеко за его пределы. На улицах по пути к рынку во множестве встречаем спешащих на бедствие людей, уступаем дорогу. Но на торге как всегда аншлаг, смешались люди, кони, быки, телеги, бочки, мешки, тюки, свертки, телята, гуси, поросята. Било лупит надрываясь уже несколько минут, а здесь только услыхали, все кто был налегке с выпученными глазами начинают покидать торг.
Ловко расталкивая локтями толпу, Голец отправляется на поиски нашего наперсточника, а мы с Младиной внутрь рынка не заходим, остаемся ждать у подножия мощного ствола под раскидистой дубовой сенью.
Я удобно устраиваюсь в ложбину между выпирающих корней, с наслаждением вытягиваю ноги, глазею на разбегающийся народец. Младина садиться не желает, стоит, высматривает кого-то в колыхающейся толпе. Может знакомых ищет или родню, хорошо если найдет, не таскать же ее все время за собой. Саму ее узнать весьма проблематично: чумазая, встрепанная, в рубахе с чужого плеча, руки в земле, настоящая беспризорница.
Шагах в двадцати от нас, за пустой бычьей повозкой останавливается не совсем трезвая троица с кудрявыми как у игрушечных гномов бородами до самых глаз. Двое средних лет, третьему к пяти десяткам. Они только что вышли с торга, у двоих через плечо перекинуты на четверть набитые чем-то тяжелым кожаные мешки. Осмеливаюсь предположить, что внутри серебро, полученное за сбытый на базаре товар. Явно не местные, ибо внимания на сигнал бедствия не обращают абсолютно. Все трое среднего роста, мослатые, угловатые, на угрюмых лицах явные признаки вырождения. Довольно долго и громко спорят о чем-то, слышно, как один все время предлагает отправиться в корчму. Затем взгляд того, что постарше останавливается на нас. Точнее — на Младине. Глядит мелкими глазками, моргает с усилием, точно гвозди забивает. Нехватка витаминов налицо.
— Эй, паря! — кричит мне. — Твоя девка? Продаешь? Сколько просишь? А может так отдашь?
«Ослышался», — думаю и продолжаю расслабленно сидеть.
— Так продаешь иль нет?
Ан нет, не ослышался… Как тут все запущено, оказывается. Отшутиться бы, сказать типа — не продаю, потому как бесценна, самому нужна, ну и так далее… Но, черт возьми, попутали парни конкретно, за кого они нас принимают? Хорош, накипело! Так накипело аж в глаза кровавой мутью плеснуло. Задолбали уже все эти гнилозубые, бородатые лесовики со своими дикими нравами.
Поднимаюсь я медленно на ноги.
— С твоим волосатым хлебалом только собак лишайных нагибать, — говорю и смотрю на них не мигая, ладонь на мече потеет. — Топайте до хазы, парни, не вынуждайте, порублю на пятаки.
Агрессивный вызов в моих глазах понят без всяких вариантов, им со своими ножиками с обладателем длинного клинка не тягаться, будь я даже одноног, однорук и одноглаз. Измазав меня грязью тяжелых взглядов, все трое молча разворачиваются и теряются в толпе.
Возвращается Голец, заставший последнюю немую сцену миниспектакля. Я передаю ему всю суть некрасивого эпизода.