С тех пор как боярыня Любослава отшила Миная и снова ударилась в затворничество, я принял на себя всю полноту власти в боярской усадьбе. Ранг десятника обязывает блюсти должный порядок и не допускать анархии. Я и ключи от кладовых у Рыкуя отобрал, нечего без моего ведома шарить, у меня там казна, как никак. Потребует боярыня, да хоть тот же Завид, когда очнется, отдам без звука, а пока – я здесь хозяин. Так что баньку истопить приказать могу влегкую...
В горницу вваливается встревоженный, мокрый до нитки Липан. Утерев лицо широченной ладонью, сообщает, что улыбчивого до неприличия Шиши до сих пор нет. Давно бы ему вернуться, два предыдущих раза к этому времени всегда бывал уже в усадьбе с обстоятельным рассказом о том, что ему удалось наползать за ночь вокруг дома Миная, а сегодня все никак не придет.
Таким взволнованным я Липана еще не видел. Даром, что здоровый как динозавр, внутреннюю тряску не так уж и заметно.
- Непогоду пережидает где-нибудь, – говорю, дабы сбить градус напряжения. – Или загулял твой Шиша, пропьется – притащится, не переживай, садись-ка лучше закуси пряничком.
Липан в ответ головой качает, уж он своих парней знает как старик нажитые годами болячки, если не прибыл Шиша вовремя, значит что-то с ним стряслось.
Махнув на нас рукой, Липан выходит из терема, с треском лупит дверью.
Шум дождя начинает потихоньку стихать и, отбив последнюю заторможенную дробь, скоро совсем смолкает. Измученная засушливым летом почва жадно впитывает влагу, лужи тают на глазах, ползут куда-то выбитые дождем из утоптанной супеси длинные, истонченные черви.
Нахожу Тихоньку и склоняю к полезному труду: пусть сбегает, поглядит что там у Миная да как, заодно Шишу поищет, нечего по терему слоняться без дела и присмотра.
А без присмотра потому, что первую половину своей пока еще короткой жизни провел Тихонька с мамками и няньками на женской половине терема, вторую содержался уже при отце. Был у Тихоньки и свой пестун – специально приставленный для воспитания будущего воина зрелый и мудрый муж. Того дядьку Бур с собой в посольство забрал, а матери сейчас не до него, вижу – мается боярский отпрыск без наставлений старших товарищей, вот и прибрал его к рукам от греха.
После принятия полуденной пищи в трапезной снова отправляюсь к бабке Данье. Она заменяет мазь на какой-то резко пахнущий бальзам и долго втирает сильными пальцами в мое многострадальное копыто. Бинтует уже не так туго и говорит, что через день-другой смогу осторожно наступать, пробовать ходить на двух ногах, а не на ноге и палке.
Еще одна хорошая новость – только что оклемался Завид. Сегодня ему впервые после операции вместо смоченной в молоке и меде тряпичной соски дали пожевать хлеба.
- Выдюжил, – со вздохом облегченья говорит Данья. – Хвала Роду! И Дохоту! Ну что за знахарь у нас, цены ему нету! Не прознал бы князь – заберет к себе!
Чтобы Завиду встать с ложа речи пока не идет, потеряно слишком много сил. Живет по эту сторону Кромки и то ладно...
Вернувшиеся к вечеру голодные и мокрые Тихонька с другом докладывают, что на дворе у Миная все спокойно, все идет своим чередом, ровно так, как и шло два до этого. Ничего нового или необычного они в светлое время суток там не наглядели. Гриди полоцкой как не было, так и нет, болтается пяток урманов да малочисленная дворня по своим обычным делам снует. Изредка приходят какие-то дядьки, заскакивают ненадолго в дом и почти сразу уходят.
Шишу они ни в городе, ни возле Минаевого жилища не видели.
Как оказалось запасы небесных вод с выплеснутым утренним ливнем отнюдь не иссякли. Перед заходом солнца снова полил дождь, скоро перейдя из быстрой фазы в медленную, затяжную морось. В мире и на душе делается уныло и безотчетно грустно, чуть ли не физически ощущаю как острые зубища зеленой тоски впиваются в мой загорелый загривок. Вдруг захотелось праздника, такого, чтоб порвали три баяна...
Велю Гольцу разыскать Кокована и немедленно доставить сказителя в усадьбу.
По моей просьбе и с согласия боярыни мужики режут кабанчика. Разделанную тушу кусками жарим на открытом огне под большим навесом для телег. Противный дождичек полощет остаток вечера и всю ночь. Сидим в два ряда вокруг костра практически, до рассвета, жуем мясо, запиваем безалкогольным квасом, слушаем Кокована, сами поем под странный голос его гуслей. К слову, играет прохиндей не в пример лучше, чем в первый раз, когда я его услышал. Тут тебе и аккомпанемент под вокал и соло залихватские. Репетировал, наверно, усиленно. Видно, что Кокован без ума от своего нового репертуара, нравятся ему и «Варяг» и «Катюша» с «Черным вороном». После пятого прогона, подкидываю в массы парочку суперхитов моего времени и уже далеко за полночь усадьба полнится многоголосым хором, ревущим: «Комбат, батяня, батяня, комбат!» и старательно выводящим: «Выйду ночью в поле с конем....»
Я с наслаждением пою громче всех, переживая необычайный подъем и чувство единения с вверенной мне сводной дружиной. Веселья особого нет, вокруг себя вижу сплошь одухотворенные и серьезные лица, зато удается отогнать на почтительное расстояние тварь-тоску. Подтянувшихся на чарующие звуки музыки сторожей, в основном из Бадаевых воев, отправляю по местам с обещанием обязательно спеть вместе с ними, когда минует тревожная пора.
Сытый, уставший народ начинает расползаться в поисках местечка для ночлега. У костра из неспящих со мной Голец, Невул и Липан, еще пять человек дрыхнут полулежа рядом.
- Что, батька, думаешь – быть сече? – спрашивает Голец притворно ленивым голосом.
- Поглядим, – говорю уклончиво. – Не хотелось бы. Давайте-ка, братцы, тоже поспим, лезьте в телеги, вон в тех сено постелено, устроимся как-нибудь.
Утром в серой дерюге небосвода появляются рваные прорехи, в которые сначала застенчиво, а потом бесцеремонно ввинчиваются щупальца солнечного спрута. Все еще сильный ветер окончательно разрывает некогда цельное полотнище сплошных туч на тысячи лоскутов, которые теперь похожи на осколки грязного весеннего ледяного крошева, плывущего по холодной воде. За час до полудня небо практически полностью очищается, а солнце вновь принимается греть по южному горячо. Соломенные крыши сараев исходят жидким паром, листва блестит, точно навощенная. Запахи стоят просто убийственные.
Работные бабы собирают по усадьбе у кого что есть сырого из одежды, развешивают на солнышке. Из терема выходит знахарь Дохот, поправив на плече сумку на длинной лямке, слезливо щурится в небо и мелким, торопливым шагом покидает усадьбу как тот, сделавший свое дело мавр.
После обеда отправляю пацанву следить за дорогой, нельзя, чтобы появление Миная застало нас врасплох. Полагаю, задержанный дождем, он не заставит себя долго ждать. И точно: едва успеваю расставить по местам людей, слышится сигнальный свист с конюшенной крыши. Через три минуты прибегают мальчишки.
- Идет!
На сей раз на Минай предстает перед нами настоящим франтом. На нем коричневые полусапожки из мягкой, хорошей выделки кожи, с налипшей на подошвы грязью. Светло-серые онучи, перевязанные зелеными лентами – оборами, полосатые, многоскладчатые шаровары в красно-желтую полоску и малиновая, хитрым узорочьем шитая рубаха, подпоясанная желтым же поясом. Поверх рубахи темная накидка вроде плаща. На поясе кроме привычного ножа и кожаного кошеля – мошны еще и меч в дорогих ножнах. Пальцы в золотых перстнях, на шее толстенная голдовая цепка – гривна. Голову с усами то ли подстриг, то ли просто помыл, смотрятся свежо. Ни дать, ни взять – уважаемый человек, авторитет. Красавец мужчина. Такому попробуй откажи.
Воротная стража из самых отъявленных Липановых дулебов радушно распахивает обе створки, запуская на двор не две, а уже три, ломящиеся от поклажи повозки. Колеса тележные большие, тяжелые, без спиц, сбиты из цельных досок. Кажется, что они вообще не способны вращаться.
Предотвратить творящееся самоуправство сразу я не успеваю, разворачивать теперь только народ смешить. Машу руками, кричу: «Влево отгоняй, возле ограды ставь, возниц взашей, запирай воротай!»