На Павла хлынул темный, древний как мир страх — потерять обретенное, и он стал кричать на Юльку, выкрикивать все это. А она слушала, кивала, натягивала мокрый купальник, и глаза ее светились теплым светом.
— Перестань, черт возьми, улыбаться! — вспылил наконец Павел. — У тебя чудовищный образ жизни! Сегодня Ярославль, завтра Урал, послезавтра еще что-нибудь!..
— А зато я тебя люблю, — тихонько вставила Юлька. — Отвернись.
Павел опять отвернулся, поворчав для порядка: «Женская логика» и услышав в ответ: «Конечно! Ведь я женщина!» Женщина… Детеныш ты, а не женщина, смешной, невозможный, любимый-любимый детеныш. Ему ужасно, нестерпимо захотелось познакомить Юльку с тетей Лизой.
— Юлькин, — попросил он, — заедем к моей мачехе, а? У тебя есть время? Тут совсем рядом.
— А это удобно? — с заминкой спросила Юля.
— Да.
— Мама будет волноваться… — Она все еще колебалась.
— Мы ей позвоним… Только в маме дело?
— Да, Аленка в лагере…
— Ты говоришь так, как будто вас трое.
— Четвертый в командировке…
— Тоже на Урале?
— Нет, в Париже.
— Ах, вот как? Елисейские поля, значит…
— А что? Можешь повернуться — я уже оделась.
Павел молчал, по-прежнему стоял к ней спиной. Его почему-то задело и то, что муж, оказывается, в командировке — вот откуда, значит, ее смелость, — и что командировка эта — Париж. Увидит огромный, прекрасный город, приедет обновленным и элегантным. Навезет жене подарков.
— Он что кончал? Какой институт? — Павел повернулся к Юле: наконец-то он спрашивает о том, что так мучит, — о муже.
— МГИМО, — тут же ответила Юля. — Тоже индолог, экономист.
— А при чем Париж?
— А он в Торговой палате, у них там, в Париже, выставка.
Павел спрашивал быстро и коротко, и Юля так же ему отвечала. Она смотрела Павлу прямо в глаза, и он знал: что-то рушится, уничтожается с каждым его вопросом и с каждым ее ответом. Но не спрашивать он не мог.
— Так и катаетесь: ты по Союзу, а он по загранкам?
Он, должно быть, совсем обезумел: как он мог так разговаривать с Юлькой?
— Так и катаемся. Иногда вместе. — Голос ее звучал холодно, почти враждебно. — А теперь я хочу домой. Юля встала, закинула за плечо сумку: «Пошли!»
Павел впервые видел ее такой — совсем от него отчужденной. Она, не оглядываясь, шла к машине.
— Подожди, Юля. — Павел тронул ее за плечо.
Юлька остановилась, повернулась, и такая обида была в ее глазах, что Павел тут же забыл все свои, невысказанные…
— Я люблю тебя, Юлькин, — с трудом сказал он: опять этот идиотский комок в горле. — Я тебя люблю, люблю. Вот мы с тобой вместе, а я уже о тебе скучаю. Понимаешь, уже скучаю! Наверное, я не слишком хороший человек — и несправедливый, и не очень решительный. Но я люблю тебя, мой родной! Поедем, прошу, к тете Лизе. Вот увидишь, она тебе очень понравится. Только сначала позвоним твоей маме.
И они поехали по зеленой дороге сквозь тихий, пахнущий летом лес. Юлька сначала сидела молча, а потом стала что-то напевать, расчесывая мокрые пряди волос, а потом вынула зеркальце и серьезно изучала свое лицо, поправляла кончиками пальцев широкие брови. А Павел потихоньку наблюдал за всеми этими манипуляциями и наслаждался. Какая у нее смешная расческа! Старенькая, красная, с выломанным зубом. И зеркальце допотопное — круглое, с ободочком. Теперь таких не делают. Надо будет подарить ей и расческу, и зеркальце, поехать в «Лейпциг», выбрать что-нибудь эдакое… Но как же здорово — быть с ней. Просто невообразимо здорово. Почему это? Ну да, конечно, он любит ее… Но ехать-то почему так прекрасно?
— Юлькин, тебе тоже так хорошо, как мне? — неожиданно для себя спросил он.
— Ага, — засмеялась Юлька. — А откуда ты знаешь, что я об этом думаю? Вот еду и думаю: почему так здорово с тобой ездить? А с Володей нет.
Она чуть запнулась — на секунду, на полсекунды, — запнулась, но все-таки назвала имя мужа и сразу как-то сникла, замолчала и стала смотреть в окно.
Так. Статус вырисовывается. Все у нее, значит, есть: и загранмуж, и дочь, и любимая работа, и свой круг друзей, и даже машина. А он — так, воспоминание юности. Зачем ей что-то менять?
Мысли эти были жестоки, несправедливы, ведь он ничего не предлагал Юле, она ведь даже не подозревала о том, что произошло в его жизни за эти два месяца. Он все понимал, но ничего не мог поделать с чувством, близким к отчаянию, которое вдруг сковало его…
Они выехали к переезду и пристроились в хвост длинной вереницы машин, терпеливо застывшей у опущенного шлагбаума. Это были в основном тяжелые грузовики. Их легковушка казалась рядом с ними маленькой и беспомощной, и таким же маленьким и беспомощным показался самому себе Павел.