Но несмотря на это низкосортное шаманство, Шолем был полон решимости выявить благородные грани опальной мистической традиции, частью чтобы дополнить и уточнить историю, частью чтобы обнаружить загадочные и великолепные системы образов, чудо разума, удивительное само по себе. Это было что-то вроде литературной археологии. Главным инструментом для раскопок стала филология — изучение текстов и их истоков. Шолема часто сравнивают с одним из величайших комментаторов и кодификаторов иудейской традиции — Маймонидом, врачом и ученым XII века, читавшим Тору глазами Аристотеля. Но Маймонид был поборником рационализма. В то время как Шолема влекли задачи противоположного толка. Его интересовала заключенная в каббале теософия, «те течения внутри иудаизма, — пояснял он, — которые пытаются обрести религиозное знание за пределами интеллектуального восприятия, достигая цели путем созерцательного ухода в себя и обретаемого в этом созерцании внутреннего откровения».
Эта формулировка кажется слишком общей, учитывая сложные напластования школ и поколений каббалы (само слово значит «традиция», буквально «принятие»), дававших обильные и блистательные плоды с конца первого тысячелетия вплоть до последних всполохов традиции в XVIII веке. Самое влиятельное из этих течений возникло в XVI веке в городе Сафеде[105] в Галилее, где вокруг рабби Ицхака Лурии сложилось избранное сообщество посвященных и начало писать удивительные тексты, свод которых известен как лурианская каббала. Не все лурианские идеи были новы, но они получили неожиданное развитие и поворот под гнетом одного из самых сокрушительных катаклизмов еврейской истории: евреи пережили преследование инквизиции и были изгнаны из Испании после золотого века еврейской мысли. Это было очередное историческое изгнание (первым таким событием стало разрушение в 70 году Второго храма, положившее начало рассеянию народа Израиля), и его грозные последствия нашли отголосок в катастрофическом символизме мистиков.
В начале — точнее, до начала — сияющая природа Бога наполнила плерому[106], всеохватное Ничто. Затем Бог предпринял цимцум, самоограничение, сжав Себя, чтобы освободить место для творения. «Без Божественного сжатия творение невозможно, поскольку все есть Бог, — пишет Шолем. — Таким образом, уже у истока истоков творение — это своего рода изгнание, акт, в ходе которого Бог покидает средоточие Своей Сущности и удаляется в таинственную область». Однако лучи или искры Божественного света, его сверкающие эманации все же проникли в мир. Это сфирот, атрибуты и силы Бога, десять мощных артерий Его Существа. Их можно обозначить как Предвечная Воля, Мудрость, Разум, Милосердие, Суд, Сострадание, Вечность, Величие, Все Животворящие Силы и последняя — Шхина — «тайное сияние полноты Божественной жизни в каждом сотворенном живом существе». Эти лучи Божественной силы влились в сосуды из материи тварного мира; слишком хрупкие, чтобы удержать столь грандиозный груз, сосуды лопнули, и священные искры рассеялись. Часть из них затерялась среди осколков лопнувших сосудов, попала в плен, претерпела ущерб и канула во тьму. Из-за швиры, разрушения сосудов, идеальный процесс творения был сорван, и теперь всё не там, где должно быть, всё — изгнание. В конце концов в лурианском Сафеде возникает идея тикуна — соединения распавшегося, восстановления порядка и гармонии. Так, в космологическом мифе об изгнании и возвращении каббалисты Галилеи отразили излом людских судеб и предрекли обретение утраченного.
Где-то в начале 1940-х (очевидцев не осталось, а среди живых точную дату не знает никто) Шолема пригласили в Нью-Йорк прочесть лекцию о каббале на еврейском теологическом симпозиуме. Представлял лектора Сол Либерман, выдающийся талмудический авторитет и, следовательно, сторонник еврейского философского рационализма. «Чушь есть чушь, — сказал профессор Либерман, — но история чуши — это наука». Неизвестно, ответил ли что-нибудь Шолем на этот ставший легендарным афоризм. Но сила и страсть его научных изысканий свидетельствует о том, что он не считал провидческий символизм разновидностью абсурда.
106
Плерома («полнота»