— Вот что, летчик, неси с улицы снег. Печку мою остудим, забирай ее. А бочки у ворот для госпиталя предназначены.
— Ваша мне не нужна. Пользуйтесь сами.
— Бери, пока даю. Закрывают скоро склад, не нужна будет печка. В углу старые санки стоят, на них и вези…
— Коли так, спасибо, Виктор Александрович.
— Прощевай пока, пилот, — сказал Смирнов, помогая проволокой прикрепить к саням еще теплую бочку, — воюй удачливо. Может, еще встретимся.
— Обязательно. Мы с женой вам стольким обязаны, — крепко пожал ему руку Вологдин.
На командира с санями, как ни странно это было для самого Михаила, никто не обращал внимания. За время блокады привыкли ко всякому. Вологдины обошли стоявшие против здания бывшей Фондовой биржи зенитные орудия.
У берега по-прежнему чернели группы людей — очереди у прорубей. Сходив на развалины, Михаил набрал кирпичей, выложил для печурки квадрат между окном и кроватью, вывел на улицу трубу. Весело затрещал огонек. Подошла Катя, села к буржуйке и, посмотрев на груду досточек на полу, спросила:
— С маминого сундука начал заготовку дров?
— Сундуки после войны наживем! — отшутился Михаил.
— На три дня мебели нам хватит! — в тон ему рассмеялась Катя.
Она поставила на печурку чайник с водой, приготовила кашу из пшенного концентрата. Михаил подошел к висящему на стене репродуктору, воткнул вилку в розетку. С удивлением услышал до боли знакомый голос с заметным кавказским акцентом и воскликнул.
— Катюша, ведь это Сталин говорит!
Она бросила все и подбежала к репродуктору. Затаив дыхание слушали оба откровенные слова о причинах временных неудач Красной Армии, о провале гитлеровского плана молниеносной войны, о растущем сопротивлении захватчикам…
— Где же он выступает? — прошептала Катя.
— В Москве, на торжественном заседании в честь двадцать четвертой годовщины Октября.
Даже шипение выплеснувшегося из чайника кипятка не отвлекло их внимания. Они слушали доклад, не пропуская ни единого слова, сердца их наполнялись уверенностью в том, что страна и ее народ выстоят в жестокой борьбе.
Затем по радио зазвучали рожденные войной песни.
— Не сдадут фашистам Москву, — убежденно сказал Михаил.
— И Ленинград тоже, — добавила Катя.
— Ты все-таки открой мне хоть часть секретов, Катюша, — попросил Михаил. — Сколько еще учиться? Где мне тебя искать?
Катя только молча пожала плечами.
— Представить тебя не могу с рацией и автоматом, — сказал он и начал ходить взад-вперед, меряя комнату широкими шагами.
Вдруг вспомнил, что в первые же минуты свидания почувствовал: Катя чего-то не договаривает, умалчивает о чем-то важном, может быть, главном.
— Где бы я ни была, милый, всегда буду думать о тебе…
Чтобы развеять мрачное настроение, Михаил занялся хозяйственными делами. Принес с Невы воду, на окне поверх фанеры прикрепил плотную материю, чтобы не дуло, по краям двери набил широкие полоски войлока, разрезав свои старые валенки.
— Погаси коптилку и зажги свечку, она в стакане на буфете, — сказала Катя. — Спички не трать, от печки запали.
В этот вечер они засиделись допоздна. Вспомнили друзей и знакомых. Многие воевали, кого-то уже не было в живых, чьи-то следы затерялись на суматошных военных дорогах.
— И у нас, Миша, с тобой совместная жизнь так неудачно началась, считай, привыкнуть друг к другу не успели, — проговорила Катя, вздыхая.
— Что поделаешь, родная. Судьба, видно, такая, — ответил Михаил, глядя на стопку лежавших на буфете своих писем. — Без тебя мне было бы гораздо тяжелее…
Катя слушала и думала о том, что его глаза говорили гораздо больше слов.
Весь праздничный день они провели вместе, были, наверное, самыми счастливыми людьми в этом бушующем военном мире.
Утром 8 ноября Катя встала рано.
— Я, Миша, пойду, уже опаздываю. Сказать тебе хочу на прощание: береги себя!
— Как беречь себя, не знаю, по уверен, если останемся живы, ты будешь самой счастливой женщиной на свете!
— Мишенька, буду жить ожиданием новой встречи…
В полдень Вологдин возвратился в часть. Он тут же по тревоге сел в кабину «ястребка» и за одиннадцать часов до конца отпуска был ранен в воздушном бою. Пулеметная очередь «юнкерса» прошила центроплан истребителя, нуля обожгла Михаилу предплечье, правая рука бессильно повисла. И-16 накренился. Вологдин перехватил управление левой рукой и выровнял машину. К счастью, аэродром был уже недалеко.