Когда я рассказала про танцы и свое материальное положение своему парню, он сказал, что может дать мне 2500 в долг. Мы договорились, что я верну ему сразу, как смогу. Я, чуть ли не рыдая о счастья, согласилась. Я знала, что смогу накопить или попросить у мамы часть чуть позже, когда ей придет зарплата.
Я на утро сходила, положила все наличные себе на карту в банкомате. Когда возвращалась домой, мама встретила меня и попросила сходить в магазин, купить продуктов. У нее не было с собой денег, и она, спросив, есть ли у меня что-то на карте, попросила заплатить этими деньгами. Пообещала отдать. Я сходила в магазин и купила всё, что надо, потратив 300 рублей (а на карте у меня лежало ровно 4500 для танцев). Когда я пришла домой, мама не вернула мне эти 300 рублей.
Я безумно разозлилась на нее и на весь мир вокруг. Мне стало невыносимо грустно, я захотела рыдать. Или даже нет – рыдать я не хотела, мне просто было очень грустно. Но я постаралась себя сдержать. Я чувствовала, что моя злость не оправдана, что глупо будет срывать ее на маме. Я не хотела этого делать. Мама такого не заслуживала. Не заслуживала моей глупой злости. Тем более – что за чушь, из-за ста рублей испытывать такие эмоции. Всего сто глупых рублей. Но они решали исход воплощения моей мечты.
Я зашла на балкон с кружкой чая, чтобы хоть немного успокоиться, и плюхнулась на диван, который там стоял. Ко мне подошла сестра и села рядом с мороженым. Начала мне что-то говорить. Я разозлилась и на нее. Она меня жутко бесила. Меня раздражало, что я не могу запереться где-нибудь одна и спокойно подумать, остыть, понять, что не стоит так волноваться. Я поджала колени и опустила на них голову, стараясь себя сдержать, стараясь спрятаться и успокоиться. Сухо ответила что-то сестре, и мне стало за это немного стыдно. Что же я за плохой человек – сестра хочет поговорить со мной, а я ее вот так вот жестоко игнорирую, как будто пренебрежительно отвечая на ее вопросы и комментарии. После этого сестра на меня обиделась, и, я думаю, в памяти у нее четко отложился этой случай. Я сидела, и у меня в груди все жгло. Я даже ни о чем не думала – но в груди сидела какая-то ужасно большая обида непонятно на что. Я даже не могла логически объяснить причину этого чувства. Мне просто было плохо, грустно, обидно.
Между тем, пока я сидела на балконе, мама положила мне на стол 300 рублей (за те, которые она мне не додала с утра) и сообщила мне об этом. Я перестала на нее злиться, осознав, что она сейчас сделала, чтобы дать мне эти 300 рублей. Я чуть не заплакала от осознания свое глупости, жалкости, жестокости. Наверно, было бы лучше, если бы заплакала – мне стало еще больнее в груди. Потом мне стало безумно жалко, что моей маме вообще приходится возвращать мне 300 рублей, чтобы я могла записаться на танцы. Мне стало безумно стыдно, что я трясусь над ста рублями и испытываю из-за их отсутствия такие эмоции, такие чувства. Это же так глупо, так тупо, так недостойно. Но между тем я понимала, что эти сто рублей составляют путь к моей мечте – записаться на танцы. И от этого мне стало еще грустнее.
Я изо всех сил старалась не обижаться на маму, мне было очень стыдно. Но обида все равно приходила. Обида складывалась из всего, что я испытала в этот день. Надо было еще идти класть деньги в далёкий банкомат. Не знаю почему, но на меня и это давило. Я сидела, вот действительно, как раздавленная. Горечь, обида, боль, неприятно сосущее томление в груди. Из-за него я не успела сделать домашнее задание по английскому. Просто не могла. Не могла сесть и делать что-то. Мне хотелось повалиться на кровать и смотреть в потолок. Хотелось осознать, что злиться не надо, что эта обида – глупая. Я прекрасно понимала это. Но клеточки моего тела не понимали. Они всё бились, бились, бились… И мешали мне даже делать домашнее задание. Потом у меня были проблемы из-за этого. Из-за какой-то противной обиды.
В итоге я пошла на свои танцы. Но отношения с мамой были сложными. После этого случая я чувствовала на себя тяжесть вины за слишком пренебрежительное отношение к ней. Меня добил следующий случай: когда мама купила себе новую одежду и стояла, мерила ее перед зеркалом, а я подошла и, сказав, что одежда сидит классно, напомнила ей, что мне нужен спортивный костюм, мама так посмотрела на меня. Она такими глазами на меня смотрела, что я захотела разрыдаться и обнять ее. Она смотрела виноватым, смущенным взглядом, как бы говоря: «Я что, позволила себе купить две юбки, когда моей дочери нужна была какая-то одежда? Да как я могла!» И ее взгляд просил прощения и скромного, потаённого разрешения оставить все-таки юбки себе. Это было так, с какой-то стороны, жалко, а с какой-то грустно, мило, любяще. Я почувствовала себя неимоверно виноватой. Я уверила маму, что ничего такого я в виду не имела, и что это не срочно (хотя это было очень срочно).