— Что делается! — воскликнул Костя, поблескивая глазами. — Жалко, рано начали. Не то бы…
Он стоял рядом с Красиковым и смотрел на него снизу вверх.
— Большевик? — Вскрик прозвучал внезапно и чересчур громко, так что все пассажиры повернулись в их сторону. — Вот он, иуда! Солдатом вырядился, сволочь! — Кричал стоящий рядом с ними пожилой господин с морщинистым лицом в синеватых прожилках. — А вы, гражданин, — повернулся он к Петру Ананьевичу, брызнув слюной ему в лицо, — зачем слушаете его? Или вы, может быть, с ним заодно? Господа…
— В чем дело? — пробасил кто-то у передней площадки. — Дай пройти, мамаша!
К ним пробирался пожилой человек с темными неотмываемыми пятнами металлической пыли на руках и лице. Он басил:
— Кто тут иуды, кто большевики? Мы их сейчас… — Он подошел и обратился к морщинистому господину. — Что с ними делать? До смерти убивать или, может, отпустим? А вы, господин, в пятом году что с ними делали? Убивали? Может, это и на Дворцовой площади их, иуд…
Спустя минуту в перебранке участвовали все пассажиры. А Петр Ананьевич и Костя, сопровождаемые темнолицым рабочим, выбрались из вагона и продолжали путь пешком.
Красиков шел в колонне путиловцев. По Невскому двигались в пугающем безмолвии. А всего час тому назад на заводском дворе рабочий митинг тысячеголосо требовал смерти предателям. Заводским большевикам и Петру Ананьевичу понадобилось изрядно повоевать, чтобы хоть в малой степени унять ярость путиловцев. И вот теперь рабочие шли по центральному проспекту и безмолвно несли затаенную ненависть. Впереди под красными флагами, без песен, без громких команд, желтовато-зелеными волнами гимнастерок покачивался строй Гренадерского полка. На тротуарах толпились обыватели. Долетали возгласы:
— Немецкие шпионы!
— Будьте прокляты…
Впереди ударили выстрелы. Сначала — винтовочные, затем — сверху, с крыши или чердака — пулеметные очереди. У Гостиного двора перестрелка длилась минут пятнадцать. Гренадеры, нарушившие было построение, вновь образовали колонну. Над ней взвилось: «Вы жертвою пали…» Песню подхватили, и над Невским поплыла печально-светлая мелодия. Обывателей словно ветром сдуло с тротуаров. На углу Садовой гренадеры подбирали раненых и убитых товарищей. Невесть откуда появились двуколки с красными крестами…
Сна не было всю ночь. Он искурил, должно быть, целую пачку папирос, шагая взад-вперед по кабинету, перебирая в памяти события минувшего дня и: пытаясь предугадать, что ждет их в будущем.
Едва забрезжил рассвет, Петр Ананьевич вышел из дому. Нева спокойно текла между гранитными берегами, лениво отражая наливающееся голубизной предутреннее небо. Он шел вдоль гранитного пара-лета, слушая легкий плеск невских волн. Не понять было, когда и зачем свернул он с набережной, как оказался на Мойке. Ноги будто сами вели его к редакции «Правды».
На Мойке было пустынно. Даже на крыльце Певческой капеллы не маячил солдат с карабином. Лишь несколько поодаль, у двери редакции «Правды», толпился какой-то народ. Предугадав недоброе, Красиков заторопился, предусмотрительно перейдя, однако, на противоположную сторону, к бетонному парапету. Подошел, увидел, что у редакционного подъезда суетятся озабоченные офицеры и солдаты. Скрываются внутри, выбегают, снова исчезают. Зазвенело выбитое из окна стекло, и тотчас на улицу белыми птицами вылетели какие-то редакционные бумаги…
Петр Ананьевич остановился у старой липы с таким расчетом, чтобы толстый ствол дерева скрывал его от глаз военных, беснующихся в помещении «Правды» и под его окнами. Из редакционного подъезда вышло несколько типографских рабочих с опущенными головами, вслед за ними — две девушки-машинистки. Эти, не оглядываясь, заторопились прочь. Затем на тротуар выскочил плотный, чуть седоватый человек в солдатской гимнастерке. Красиков узнал в нем выпускающего редактора «Правды» Константина Степановича Еремеева.
Константин Степанович сошел на мостовую, оглянулся на закрывшуюся за ним дверь, поднял голову, стал смотреть на окна. Оттуда то и дело вылетали изорванные в клочья бумажные листы, фотографии, газетные полосы.