— Ничего, Женечка, ничего. — Он сжал руку сестры в шерстяной варежке. — Теперь уж ничего со мной не случится.
— Ох ты, беда наша, — вздохнула она и улыбнулась. — Исхудал-то как! И в чем только душа держится?
— Были бы кости… Да что обо мне? Расскажи-ка лучше о доме. Что ты делаешь? Мама как, Лиза, старик?
— Чего рассказывать-то? Я в фельдшерской школе служу второй год. Кто с ссыльными знается, тому лучше места не сыскать. У нас молодежи много, собрания бывают. Ну и жалованье мне какое-никакое платят. А дома что ж? Худо все. Дед вовсе никуда не гож. Болеет и уж почти не служит. Мама тоже хворает. Лиза? О ней-то чего тревожиться? Молодая, красивая. Отбоя от ухажеров нет. Замуж пора, а она все принца какого-то заморского ждет.
— Пусть ждет. С этим не опоздает.
— Не опоздает, — согласилась Евгения. — Она у нас боевая, вроде тебя.
— Ты, что же, осуждаешь ее? Вот погоди, приедем домой, — сам за ваше воспитание возьмусь.
— Ох ты, беда наша! — Евгения обезоруживающе улыбнулась. — Тебе себя бы воспитать, чтобы сестре из крепости выручать не приходилось. Виктория-то хотя бы знает?
— Не могу сказать. Очевидно, догадывается. Я намекал в письмах. А от крепостей нас теперь не уберечь. Если таких, как я, в крепостях не держать, для чего тогда сыщикам и жандармам жалованье платить? Будут, Женечка, непременно будут еще и тюрьмы, и допросы, и приговоры. От этого не уйти. Да я и не хочу уходить. Один очень умный человек, постарше меня, сказал, что обязательно доживет до революции в России. И мы с тобой доживем. Так страшно ли ради этого в крепости посидеть? Пусть злобствуют перед гибелью своей…
Март. В северной столице, несравненном Санкт-Петербурге, должно быть, как и здесь, пока лежит снег и дуют холодные ветры. Однако там нет-нет, а что-то и напомнит о весне. То пахнет сыростью от залива, то затрещит лед на Неве. Здесь же, в Красноярске, зиме не видно конца. Енисей скован льдом, способным выдержать поезд, — хоть рельсы по нему прокладывай. На улицах и площадях, во дворах и на пустырях высятся сугробы девственно чистого снега. Ели во дворе консистории укрыты снеговыми шалями. Снежные оборки на карнизах каменных зданий управы, губернской канцелярии, дома инженера Трегубова. Блестит под солнцем санная колея на Благовещенской.
К паперти собора стекаются богомольцы. Наклонили головы, прячут лица от ветра в меховые воротники, а кто попроще — в шарфы. Женщины укутали головы платками. На ногах у всех пимы либо валенки. А небо чистое, синее. Светит линялое солнце. Стало быть, как ни живуча в Сибири зима, а и сюда, на берега Енисея, неизбежно в свой срок придет весна…
Петр в халате и домашних туфлях на босу ногу стоял у окна, курил и, глядя на оживающую Соборную площадь, вспоминал встречу и разговор с новым ссыльным петербуржцем. Вчера, возвращаясь со службы, он увидел у церковной ограды Альберта. Озябший, с заиндевелыми бровями, Залкинд пританцовывал у паперти, поглядывая в сторону Воскресенской, откуда должен был появиться Красиков. Петр догадался, ради кого погибает на морозе Альберт, и заторопился.
— Меня, что ли, ждешь? Окоченел?
— Пока дышу, — сморщился в улыбке Альберт. — Можешь отделаться от домашних? Чего таращишься? Давай, давай! Торопись, господин поднадзорный. Пойдем на Большекаченскую.
— Новое знакомство? Кто?
— Гляди на него, каков! Придет срок — узнаешь.
Начинало темнеть, когда друзья подошли к заезжему дому Клавдии Поповой, где обыкновенно находили кров прибывающие в Красноярск ссыльные «политики». Навстречу друзьям по обледенелой дорожке шел пристав Никита Лукич Лесихин в длинной шинели и казенных валенках. На погонах золотыми капельками поблескивало по одной звездочке. Он кивнул молодым людям и осторожно, опасаясь поскользнуться, двинулся дальше, в сторону Благовещенской.
— Нанес визит гостю, — догадался Альберт.
— Как же без него! Служит исправно, — согласился Петр. — Чтобы никто ни-ни!
— Пойдем. — Альберт торопился. — Я ведь обещал привести тебя сразу после службы. А мне уйти надо. Дома ждут.
Во дворе стояла белая от снега телега, на веревке висело промороженное ломкое белье. Друзья поднялись на крыльцо, вошли в темные сени. По деревянным, выскобленным дожелта ступенькам взбежали на второй этаж. Заезжий дом был чист и уютен, хотя и весьма беден. Квадратное оконце скупо пропускало в коридор, устланный полосатым половиком, свет зимнего вечера. На стенах висели вырезанные из «Нивы» картинки, на дверях — бахромчатые портьеры. Альберт указал на последнюю дверь: