— Георгий Валентинович говорил то же самое.
— Плеханов? Безусловно. Да, а что он вам говорил? — Ульянов склонил голову, приготовившись слушать. Сейчас в его позе было что-то мальчишеское. — Так что он говорил?
В том, как он едва ли не приказывал Красикову дать отчет о разговоре с Плехановым, более всего сквозило нетерпение. И Петр стал рассказывать. Теперь каждое слово Красикова Ульянов сопровождал кивком головы.
— Шахматами не увлекаетесь? — спросил хозяин, когда гость умолк. — Я не прочь на досуге сыграть партию-другую.
— Передвигаю фигуры. Боюсь, вас такой партнер не устроит.
— А я ведь Фома Неверующий. Слова меня не убеждают. Их цену следует проверять практикой. — На столе уже стояла доска, и Ульянов расставлял фигуры: себе — черные, гостю — белые.
Петр был не слишком высокого мнения о себе как о шахматисте. Но отказаться от приглашения не смог. Пока играли, он следил не столько за положением на доске, сколько за лицом партнера. На нем отражались все оттенки настроения Ульянова. Вот он, хитро сощурившись, победно взглянул на соперника, сделал ход, засмеялся, довольный; спустя мгновение вдруг поднял брови, потер бородку, наклонился над доской и долго сидел, обдумывая комбинацию; затем испытующе посмотрел на Петра и, решившись наконец на ответственный ход, сказал словно бы самому себе: «Кто не идет на риск, тот не празднует победы».
Выиграв третью партию подряд, Ульянов покачал головой и сочувственно улыбнулся, как бы подбадривая Петра:
— Вижу, редко играете. Практики не хватает. А я-то? Хорош! — и заговорил уже по-иному, добродушно и чуть-чуть виновато: — Гостя обижаю. Не по-нашенски, не по-волгарски. Но законы борьбы превыше всего…
Убрал со стола шахматы и заговорил о другом. Спросил:
— По-вашему, Плеханов считает, что российская социал-демократия созрела для подлинного объединения? Не показалось ли вам, что там несколько отвлеченно судят о наших делах?
— Нет, не показалось. По правде говоря, я чувствовал себя рядом с ними приготовишкой и внимал их словам, разинув рот. Но они, несомненно, настроены решительно и верят в русских товарищей.
— И мне так показалось. Это превосходно. Кстати, как вы вообще нашли Плеханова? Мечтает возвратиться?
— Какой русский за границей не мечтает о возвращении! — воскликнул Петр. — Я стал тосковать по дому на второй день.
— Очень, очень верно. Со мной было то же самое. — Ульянов задумался. Полистал книгу, поставил на полку, прошелся по комнате и, не оборачиваясь, попросил собравшегося уходить гостя: — Погодите, Петр Ананьевич. Провожу вас. На Красноярск посмотрю. Люблю с новыми городами знакомиться.
— Я покажу вам кое-что, — охотно вызвался Красиков.
По пути к Енисею Петр отвечал на вопросы чрезвычайно любопытного спутника, рассказывал о местных промышленниках, судовладельцах и купцах, об обитателях Теребиловки и Солдатской слободки, о марксистском кружке в фельдшерской школе.
Миновали последние деревянные домики и вышли к Енисею. К скованной льдом белой заснеженной реке террасами снижались Саяны. Их склоны укутала тайга. Даже в однотонном зимнем наряде, в снегу, она была зелена и свежа.
— Какая красота! — восхитился Ульянов. — Глаз не отвести. Воображаю здешний пейзаж летом!
— Да, Владимир Ильич, места у нас удивительно хороши. Нигде ничего подобного не видел. Главное же, в смысле конспирации отличные места. Заберешься в тайгу — никакая полиция не сыщет. Хоть один ты, хоть двое, хоть несколько сот…
— А вы, я вижу, сибирофил, — усмехнулся Ульянов. — Да ведь вы, кажется, родом из этих мест?
— Из этих. И хотя не все время в детстве здесь жил, привязанность моя к Красноярску неистребима.
Местом ссылки Ульянову был определен Минусинский округ. Однако он с разрешения полицейских властей провел в Красноярске едва ли не два месяца, дожидаясь прибытия остальных сосланных по делу Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», направлявшихся в Сибирь по этапу.
Это счастливое обстоятельство позволило Петру часто встречаться с Владимиром Ильичем. Петру было приятно, что и Ульянову по душе их встречи. У них обыкновенно обнаруживалось совпадение точек зрения по тем предметам, о которых заходила речь. Но важнее всего для Петра было то, что Владимир Ильич открывал ему свое понимание будущего России. В том, как он, весьма молодой еще человек, ясно представлял, что произойдет спустя годы и десятилетия, и как логически убедительно объяснял ход своих рассуждений, было для Петра нечто загадочное, почти сверхъестественное.