Уже в Брюсселе Петр Ананьевич узнал, что его кооптировали седьмым членом редакции «Искры», определив ему роль третейского судьи на случай возможных разногласий. Тем не менее он держался среди рядовых делегатов. Да и поселился в «Золотом петухе», в то время как шестерка редакторов жила на квартирах.
Хотя ему иной раз не терпелось ввязаться в бесконечную полемику и поставить на место кое-кого из неуемных спорщиков отнюдь не добродушно-шутливым замечанием, Петр Ананьевич держал себя в узде. До съезда, решил он, принципиальные расхождения не урегулируешь, а накалять обстановку из-за деталей бессмысленно. И тем не менее, ему приходилось оказывать сдерживающее действие на «петухов». Когда соревнующиеся в словах заходили чересчур далеко, плеча Красикова касался Владимир Ильич и просил принести из номера скрипку. Петр Ананьевич не заставлял упрашивать себя. Возвращаясь с инструментом, он заставал общество в ином состоянии. Делегаты слушали пение Гусева. Сергей Иванович исполнял «Эпиталаму» из рубинштейновского «Нерона» либо полюбившуюся всем песню «Нас венчали не в церкви». Мелодичная и протяжная, она словно бы приносила в благоустроенный, добропорядочный Брюссель дыхание России. По родине в эмиграции многие истосковались. Прикрывал глаза Георгий Валентинович, не вертелся на стуле непоседливый Дейч, задумчиво смотрела на певца Вера Ивановна Засулич, еще более ушедшим в себя казался Павел Борисович Аксельрод, безотчетно грустя, разглаживал бороду Мартов, улыбался, влюбленно глядя на Гусева, Владимир Ильич. Сергей Иванович обладал поистине оперным баритоном и пел с чувством, артистично и взволнованно. На площади под открытыми окнами толпились пораженные небывалым происшествием бельгийцы. Безотказная гостиничная прислуга забывала о своих делах.
Сергей Иванович умолкал, смущенно раскланивался и усаживался на приготовленный для него стул. К роялю выходил Петр Ананьевич. Играл он обыкновенно «Баркароллу» Чайковского или «Серенаду» Брага. Играл вдохновенно, с таким удовольствием, какого никогда более не испытывал от музыки. И все время ощущал устремленный на него довольный взгляд Владимира Ильича.
Перед съездом искряки держались спаянно. «Рабочедельцы», так и не изменившие своих экономистских взглядов, бундовцы — эти и не скрывали намерений занять в партии особое, в какой-то мере привилегированное положение, — и не выявившие себя до конца «южнорабоченцы» выглядели отнюдь не грозной силой. Казалось, все проникнуты душевной окрыленностью, сознанием значительности момента. И хотя, прежде чем объединиться, следовало размежеваться, хотелось действовать сообща, а не усугублять разногласий. В Брюсселе ведь в конце концов собрались люди, посвятившие жизнь одной-единственной цели — свержению самодержавия и освобождению пролетариата.
Первое заседание съезда открылось в большом полутемном складе. Занавешенные окна почти не пропускали свет. Перед столом бюро стояли в несколько рядов простые скамьи для делегатов.
К столу вышел Плеханов. Делегаты затаили дыхание. Георгий Валентинович налил из графина воды в белую фарфоровую чашку, отпил глоток и начал речь. Он говорил о возрождении российской социал-демократической партии, о том, что теперь, когда съезд претворен из мечты в действительность, их борьба приобретает новый исторический смысл.
— Мы сильны, — говорил Плеханов, — но наша сила создана благоприятным для нас положением, это стихийная сила положения. Мы должны дать этой стихийной силе сознательное выражение в нашей программе, в нашей тактике, в нашей организации.
Петр Ананьевич обратил внимание, как сидящий рядом с ним Владимир Ильич быстро записал что-то в свой блокнот, положенный на колено, и вскинул голову. Он удовлетворенно щурился, как бы любопытствуя: «Ну-ка, ну-ка, Георгий Валентинович, что еще скажете?»
Плеханов между тем продолжал:
— Это и есть задача нашего съезда, которому предстоит, как видите, чрезвычайно много серьезной и трудной работы. Но я уверен, что эта серьезная и трудная работа будет счастливо приведена к концу и что этот съезд составит эпоху в истории нашей партии. Мы были сильны, съезд в огромной степени увеличит нашу силу. Объявляю его открытым и предлагаю приступить к выбору бюро.
Аплодировал Владимир Ильич, размашисто ударял рукой об руку знакомый Красикову по Питеру немногословный Шотман, не отставал от него симпатичный москвич Бауман. Все были охвачены единым восторгом, единым ощущением торжества. Едва ли не каждый, оказавшийся в этом пропахшем овчиной полутемном складе, шел сюда через казематы Петропавловки, одиночки, каторжные тюрьмы. И все-таки суждено им было дожить до этой великой минуты, до съезда возрождающейся Российской социал-демократической рабочей партии.