- Вы давите. А надобно нежно. Вот так... - и показала. У нее хорошо вышло, чисто.
- Да я никогда не умел их есть, - признался Евгений Анатольевич, накладывая на хлеб несколько кусков ветчины. Откусил чувственно, жадно, краем глаза увидел, как переглянулись хозяева и какой животный ужас мелькнул, улыбнулся:
- А почему вы так ненавидите ветчину?
- Потому что свинья, - отозвался Бейлис, а Эстер добавила:
- Нечистое животное, понимаете? Наш закон запрещает...
Евдокимов мгновенно умял и второй бутерброд:
- Нечистое? Зато - вкусное. А вы, я смотрю, как басурмане - те тоже свининку не употребляют. Да ведь и обрезание, как и вы, делают. Вы похожи! - сделал открытие Евгений Анатольевич.
- Похожи... - грустно сказал Мендель. - Мне еще дед рассказывал - мы все ведь от одного корня...
- Ну, это ты извини... - непримиримо возразил Евгений Анатольевич. - Я русской, а ты... Ты еврей, и этим все сказано!
- Это верно, верно, - закивал Мендель. - Только дедушка рассказывал, что был Ной. А после потопа сыновья его населили землю. Сим породил нас, евреев. Хама Единый проклял и осудил его потомков в рабство. Вообще-то арабы-магометане - они едины с нами, корень один, Авраам... Словечко такое есть: "семит". Мы семиты, и они тоже. Только я вам так скажу: на самом деле мы, русские, российские то есть евреи - мусульмане, хазары, понимаете? Дедушка даже книгу показывал, русскую, словарь, там написано было, что мы и не евреи вовсе, а турки!
- Тюрки... - поправил изумленно Евдокимов, потрясенный подобными знаниями у малограмотного Бейлиса. - Ну-ну, дальше?
- А дальше - еще один сын, Ефет. От него все вы: русские, немцы, англичане. Ну, словцо такое есть, на сцене, когда поют...
- Арию, что ли? - догадался Евдокимов.
- Да! - обрадовался Бейлис. - Именно! Вы все - арийцы! Вы не удивляйтесь - дедушка был книжный, хасид, читал на настоящем иврите, не то что мы - идиш, и все... У нас от родного, настоящего языка только "Шолом!", "Здравствуйте", значит, "Мир вам!".
- Ладно, допустим. А как же вы, тюрки, евреями стали?
- О-о, это просто раз плюнуть! Мы приняли истинную религию, Единого, иудаизм, вот и все! Ваши тоже принимали, мы знаем! "Жидовствующими" называются. По-нашему молятся, а носы у всех курносые, и волосы как солома, и глаза голубые!
Об этом Евдокимов знал. Во время работы в архивах министерства не раз встречал дела XIX века о жидовствующих. Но не понимал - что же нашли русские люди в скверном учении?
- Ладно. А произнеси-ка молитву. Только по-русски, чтобы я понял.
- А я только по-русски и молюсь. Я на идиш сто слов знаю, для общения с провинциальными родственниками. А молиться надобно на настоящем языке иврите. Какой язык! - И, закатив глаза, начал раскачиваться и читать нараспев, с подвывом: - "Владыка вселенной, я в твоей власти, мои сны в твоей власти, снился мне сон, но что он, не знаю, да будет же, о Превечный Израиля, он к добру..." - Открыв правый глаз, подмигнул: - Ну? Как? Ничего? А что я вам говорил?
- И у нас в молитвах есть похожие слова... - глубокомысленно изрек Евгений Анатольевич. Бейлис подпрыгнул:
- А что вам говорю? Мы все из одного и того же места!
- В этом ты, пожалуй, и прав, - ухмыльнулся Евдокимов, - но этим и ограничивается, увы... - Глаза сузились, поблекли, голос сел. - Но вот чего тебе твой дедушка не сказал...
Бейлись смотрел, словно ребенок, вдруг увидевший буку.
- Может, не надо? - проговорил с тоской во взоре.- Мы так славно поговорили. А вы сейчас возьмете и все испортите.
- Может, и испорчу... - продолжал ровным голосом (не надейся, сейчас я тебя оглоушу!) - Он тебе не сказал, что заповедано Богом вселиться Ефету в шатры потомков Симовых, понял? - В голосе Евгения Анатольевича звучало такое торжество, такая убежденность, что Бейлис даже руками всплеснул - не то от огорчения, не то от восторга перед таким словесным напором. - Ты слушай, слушай! - напирал. - Это все означает, что вас не будет, а только мы, от Ефета!
Мендель долго молчал, потом произнес, мягко, по-доброму, улыбнувшись:
- Нет... Не это... - смотрел беззащитно. - Это другое означает. Что вы к нам с миром придете. И воцарится мир. И всем станет хорошо...
Весь день до самого вечера бродил Евгений Анатольевич по Лукьяновке. Печальное это было место, бедняцкое. Редкие улицы мощены, дома больше деревянные, в один этаж, распивочные и кабаки - грязные, с дурным запахом и пьяной разношерстной публикой, к которой это иностранное слово и применить-то можно было с большим трудом. Плохо одетые, заросшие, с бессмыслицей во взоре, они кричали, толкали друг друга в грудь, требовали каких-то дурацких объяснений друг у друга, иногда и дрались в кровь, беспощадно - впервые в жизни оказался Евдокимов в подобных местах, никогда не требовалось ему посещать отпетых и игрища их, работа была чистая, умственная, все больше с интеллигенцией обезмозглевшей разбираться приходилось, но в одной из распивочных наткнулся все же на весьма полезную фигуру.
Чисто одетый господин с тщательно выбритым лицом размахивал стаканом с остатками водки и, тыкая указательным пальцем собеседника в грудь, вещал нервно и задорно:
- Вы сударь, не понимаете... Я стою здесь, у входа, как всегда по исполнении...
- А ты чего, значит, исполняешь? - с тупым глазом спрашивал собутыльник.
- А я ввечеру фонарики зажигаю. А поутру, с рассветом, чтобы, значит, хозяйский керосин зря не жечь - гашу. Понял? Ну вот... Я фонарики как бы и погасил, стою у входа, думаю - надо. Вдруг - хлоп по плечу! Д а больно так! Оглядываюсь - он! Байстрюк! Ющинский! И как раз гудок прогудел, все на работу идут... Я его отругал, обозвал, он и ускакал. В восемь утра это было. А на следующий день - исчез, мать прибежала, да я их всех назубок здесь знал, я же хожу-брожу... Ну, поговорили...
Выслушав этот красочный рассказ, Евгений Анатольевич терпеливо дождался, пока фонарщик соберется уходить (мелькнуло - не подпоить ли? - да нельзя, - свалится сердечный, какой от него толк?), проводил по улице до трамвайной остановки, долго это было, устал, потом решил подойти и начать разговор. Мужчина уже трезвел на ветру и смотрел вполне осмысленно.
- Я из Охранного... - представился жестко, кратко, глаз - тупой, сразу должен понять, с кем имеет дело. Он и понял. Заволновался, но уже первые слова объяснили волнение:
- Какая честь! Какая честь! До сих пор все вшивая и глупая полиция, а тут такой человек... Идите за мной, я недалеко обретаюсь, там в спокойной обстановке и договорим...
Проехали остановку на трамвае, он жил в двухэтажном доме с кирпичным низом и бревенчатым, в обшивку, верхом.
- У меня квартирка во втором этаже, тихо, уютно, вот и поговорим.
Поднялись, достал ключ из-под половика при дверях, уюта никакого не было - грязь, немытая посуда на столе, на блюде с обглоданным рыбьим хвостом сидел огромный таракан и забавно шевелил усами. Сбросив незваного гостя щелчком, хозяин пригласил садиться и сел сам.
- Так чего же вы изволите?
- А где твоя жена? - поежился Евдокимов. - Грязно у тебя, братец...
- Главное - чистый внешний вид. А сюда - кто зайдет? Да никто и не зайдет! А жена... Что "жена"? Ну, есть. А где она - почем я знаю? Мы двадцать лет женаты. Тут ведь, сами знаете, первый год - жена, второй чужая, третий - соседка, это от лени, а потом и вообще никто не надобен... Шляется... Я к тому, что в тот самый день байстрюк этот и пропал...
- А почему "байстрюк"?
- А кто же? Отца его нету, неизвестно где, мать - за другим, он никому и не нужен, разве не понятно? Вы слушайте... Через четыре дня говорит мне сынок Чеберячки, Женька...
- А это кто - Чеберячка?
- Да Верка, блядь местная, воровка, к ней ворье шастает, как в трактир какой, девки ходют... Женька меня встретил и говорит: "Дяденька Шаховской, - это моя фамилия, но я, упаси Бог, не князь, а гораздо хуже... - и говорит, значит: - Мы пошли кататься на мялах в завод Зайцева я, сестры мои, Андрюша. Вдруг, откуда ни возьмись, неизвестный человек с черной бородой. Хвать Андрюшу - и уволок в печь". С того дня и пропал мальчик. Вы как представитель Охранного хорошо понимаете: еврейская это работа. Я вот - бедный. Таракан на блюде сидит. А почему? А потому, что они мацу пекут и напрочь загубили русского человека! - Во взгляде Шаховского сияло мистическое торжество, и чувство исполненного долга расплылось в мятых, невыразительных чертах мелко устроенного лица.