- Да ведь и Николай Александрович не верит! - радостно закричал Иванов. - Извольте, сударь, доложить о ваших взглядах!
- Что ж... - смущенно начал Красовский, видно было, что присутствовать здесь ему явно не в удовольствие, а ситуация тяготит. - Верно. Но я сейчас - в отличие от глубокоуважаемого господина Мищука - на службе-с... Я обязан, а это совсем другое дело. Скажем: если фактические обстоятельства поколеблют или разрушат мое убеждение - я с рвением стану расследовать новые обстоятельства. Но пока я уверен: следы убийства Ющинского ведут в квартиру Веры Чеберяк-с... Тут слагаемые простые... За несколько дней до исчезновения Андрюши он, Женя Чеберяк, - это сын Верки, и еще два мальчика гуляли у леса. Ну, дети... Вырезали прутики, у Андрюши оказался похуже, он и говорит Жене: "Если ты мне сейчас свой прутик не отдашь - я сообщу в полицию, что у твоей матери притон и намечается "дело". Ну, господа, я надеюсь - вы понимаете: на блатном языке "дело" - это...
- Мы известны, - оборвал Мищук. - Дети установлены?
- Женя отрицает подобный разговор... О прутиках.
Иванов переводил взгляд с одного оратора на другого, заметно было, что полковник невероятно доволен, разве что мед по усам не течет...
- А два других? Они вам сообщили что-нибудь интересное?
- Господа, вы понимаете - сведения носят осведомительный характер. До тех пор пока я не проверю все и не перепроверю - это мой личный секрет! Господин полковник, господин начальник Сыскной полиции - это мое право неоспоримо и не подлежит ревизии, вы знаете!
- Кто спорит... - устало вздохнул Мищук. - Благодарю, что назвали "начальником", это радует, но я всего лишь арестант... Ладно. Все понимают: до тех пор пока мальчики не разговорятся - мне можно и отдохнуть. Я ведь в роли эксперта-сопереживателя выступаю, не так ли?
Иванов разволновался и, нервно рассыпая слова, начал убеждать Мищука, что "все недоразумения скоро разъяснятся" и что лично он, полковник Иванов, был изначально против ареста начальника Сыскной и даже отстаивал свою точку зрения у губернатора и прокурора, но вот Кулябка...
- Вы же знаете влияние Охранной полиции! - горячился. - С тех пор как мы, губернские жандармские управления, будто бы на подхвате - что мы можем и кто нас слушает?
- Но во главе дела поставили вас, а не Кулябку? - понимающе усмехнулся Мищук, - и, более того, прислали сюда Евгения Анатольевича, с непонятной ролью, только не убеждайте меня, что господин Евдокимов от Суворина, слава богу, мы знакомы по Петербургу!
- Да оставьте вы ерунду пороть! - сорвался Иванов.- Стыдно слушать, право! Спросите меня - тут никакого секрета! Евгений Анатольевич прислан, не отрицаю, но с единственной целью: там, в столице, взбрендило кому-то осмыслить реальные еврейские настроения в низах! Нам не верят! Нашей агентуре среди евреев доверия нет! Эта агентура, естественно, пляшет под нашу дудку и сообщает то, что мы хотим услышать! А Евдокимов должен пожить среди них, понять их и доставить в Санкт-Петербург наисвежайшие сведения об этих извечных смутьянах и революционэрах! Там, видите ли, желают даровать свободу Сиону! Я ошеломлен, растерян, я капли по утрам пью! И по вечерам-с! А вы, господин Мищук, со своими, извините, глупостями! Обидно, потому что несправедливо... Это даже по-латыни сказано, да я забыл, признаться...
Он говорил так убедительно, искренне, даже слеза проступала, что Мищук задохнулся от ярости: "Вот, шулер, гвоздь забивает!1" Подумал: надобно все это непременно пересказать Евдокимову. Тот знает, о чем идет речь, но не признается, так как сам завязан на "Сергее Петровиче". Когда Зинаида говорила о своем свидании на Сергеевской - на лице Евдокимова читалось явственно: "Знаю, все знаю".
...Догадайся Мищук, что его предположение реальность, - возможно, постарался бы выудить у Иванова побольше. Догадайся, что молчание Евгения Анатольевича было вызвано одной лишь дисциплинированностью- нельзя разгласить доверенную некогда государственную тайну просто так, не подумав, - несомненно повел бы себя острее, напористее. Но - не догадался.
- Господин полковник! - сказал, обезоружива юще улыбаясь. - Вам не следует нервничать и подозревать. Мы вам верим безусловно и давайте работать, господа!
Распрощались почти дружески - Мищук улыбался обаятельно-наивно, некогда от этой улыбки самые закоренелые "домушники" начинали плыть и сознаваться "до пупка", раздирая рубашки и ломая ногти щелчком о зуб: "Падла буду, век свободы не видать!" Судя по всему, Иванов ушел вполне удовлетворенным и даже попросил Красовского задержаться ненадолго - для обсуждения деталей.
Проводив взглядом полковника и убедившись, что тот действительно ушел - не стоит под дверьми и не подслушивает, Мищук сказал:
- Вот что, Николай Александрович... Я считаю, что вам, да и нам всем надобно с Евдокимовым обсудить... Жандармское все же, охранное, так сказать, лицо... Вместе, разом, мы поумнее станем, нет?
- Хорошо... - Красовский пожал плечами. - Задача чисто уголовная, как мне представляется. Но если вы видите политику... Хорошо. Я найду его, мы поговорим.
Разговор состоялся в тот же день, вечером. Пристав отловил Евгения Анатольевича в гостинице "Русь". Познакомились, вглядываясь в красивое лицо Евдокимова и тревожно похрустывая пальцами под обеденной скатертью (спустились в ресторан, перекусить), Красовский колебался безудержно: годы службы приучили мгновенно распознавать собеседника, давать ему цену. Этот, с точки зрения пристава, не тянул на золото, максимум - на полтинник. "Сластолюбец, - думал, - дамский угодник, за юбку и за то, что под ней, все отдаст..." Тем не менее решил объясниться прямо.
- Знаю, встречаетесь с Мищуком и Зинаидой Петровной... Отрицать не надобно, я только что от них. Вы не тревожьтесь, я известен обо всех деталях, Иванов даже вашу миссию объяснил подробно. Не знаю, что в этой псякости ищете вы, - я только истину. Так вот: они там просили, чтобы встреча состоялась общая. Как вы?
- Ананий предупрежден?
- Само собой.
Назначили день и час вечерний, разошлись без рукопожатия.
Василий Чеберяк служил на телеграфе и дежурил сутками. Служба выматывала; однажды заметил, что самая драгоценная телесная принадлежность (холил, лелеял, мыл и смазывал специальными кремами, покупая по дорогой цене в аптеке на Крещатике) день ото дня (ночь от ночи, скорее) теряет упругость и твердость и напоминает больше воздушный шарик, из которого выпустили воздух. Начались неприятности с женой, Вера требовала любви и ласки, и если последнюю еще мог оказывать, то с первой становилось все хуже и хуже... Василий - весьма застенчивый и немногословный, никогда свои неприятности с приятелями не обсуждал и оттого не мог опереться на то, на что опирается в подобных случаях определенный круг женатых мужчин: перемалывание за рюмкой водки похождений и вожделений (как правило, воображаемых) или - по очень большому секрету - обсуждение "разного рода недостатков" и "вялости" (это называлось "полшестого"). Утешение возникало как бы из ничего: если Иван Петрович "не может", а вслед за ним имеется заминка и у Григория Алексеевича, то и получается, что на миру и смерть красна.
Слава богу, сей неприятный период наступил аж через двенадцать лет после сладостного медового месяца и последующего ночного счастья. Родились трое детей - мальчик и две девочки, в общем - состоялось то, ради чего существует человечество, но все же было очень обидно. Особенно тогда, когда узнал и даже воочию убедился, что жена изменяет. И с кем...
Год тому, вернувшись с дежурства в неурочный час (обыкновенно задерживался с сослуживцами в ближайшей пивной), не нашел в квартире ни детей, ни жены и очень огорчился; пришлось самому разогревать борщ и расставлять посуду. За вторым (жареная картошка с куском мяса - всегда жили небогато, разносолов на столе не обреталось - жалованье не позволяло) остро захотелось огурчиков (Вера умела приготовлять, выходили наособицу остренькие, с чесноком и перцем, горело нёбо, но так хорошо, так благодатно было от этой изощренности), оставил второе недоеденным и отправился в сарай- там выкопали некогда погреб и держали всякую снедь... Когда же вошел туда и увидел открытый люк, - засосало под ложечкой и тошнотный ком подкатил к горлу. Хотел уйти, но любопытство пересилило - заглянул осторожно. То, что увидел, повергло в обморочное и даже хуже того состояние: Вера стояла в неудобной позе у стены, опираясь руками, увы, прямо на земляной пол (у нее такие нежные ручки, ладошки - как бархат, как это можно...), юбка топорщилась где-то на голове, закрывая совсем, сзади пристроился волосатый, совершенно голый приказчик кирпичного завода еврейской больницы, сосед, чтобы его разорвало, Мендель, и, охая, ахая, вскрикивая и подвывая, совершал то, что так любил совершать со своей пухляшечкой сам Василий... (Это она, сука, его и научила... Не сохранила в глубокой тайне то, чему научилась сама в первую брачную ночь.)