— Держали меня уж, как производителя. Крыл я им кобылок молодых. Потом отрезали мне яйца, и пошел я на Кремлевское подворье возить бочки с водой. Да-а, Василь Иванович так бы не поступили, нет, так бы не поступили!
Ну, ладно. С пятнадцатого года я, значит. В тридцатом… или в тридцать первом… не, в тридцатом точно, определили меня на колбасу. Н-да. И никто — слышь, милай, — никтошеньки, господи, не вспомнил, что чапа… чапаевского… коня… на колбасу…
Конь плакал-ржал, из его черных ноздрей лилась обильная влага.
— Так погоди, на колбасу-то, выходит, ты так и не попал?
— Не попал, сокол, не попал. Рази это можно — коня Чапая и на колбасу?
— Нонсенс. Ну что же?
— Слухай, сокол, слухай. Я еще работал у Рогожской заставы, муку подвозил в пекарню. Как-то стою, понурившись, жду, когда нагрузят телегу. Вдруг, гляжу: батюшки-светы, сами Василь Иваныч идут, собственной, ей-богу, персоной. Они. Я узнал. Но какие? В пиджачишке плохоньком, в картузе, шваркают кирзовыми сапогами. И — пьяными! Но усы-то — ихонные. И глаза-то — тоже ихонные, бешеные глаза! Чуть не упал я на колени, да оглобли не дали. Заржал я, головой замотал. А оне меня узнали. Подошли, целовать стали в морду, гладить, шептать…
Ну, договорились мы с Чапаем, что они меня из конюшни (а я тогда стоял на дворе в Таганской улице, это теперь возле райисполкома) ночью уведут. Как цыган. Да он ведь и промышлял первое время после Гражданской войны конокрадством. И увели.
Увели они меня, значит, и увели.
Увели в подмосковную деревню Карачарово, по Владимирке меня так и повели за узду. Там и рассказали про свое горе-мыкание.
Вышли оне тогда, в 20-м году из реки Урал, преобразившись. В кальсонах и рубахе — кто им теперь поверит ежели что, — что мол, оне — Чапай? И кому только Василь Иваныч не рассказывали-доказывали, что оне Чапай, ну только ни-ктошень-ки тому не поверил, а смеялись над ими. А тут и Гражданка кончилась. И поняли Василь Иваныч, что людям оне нужны лишь для легенды, а не как живой.
Устроились оне тогда сад колхозный сторожить, да еще вот лошадями потихоньку промышляли. Анка-то, стерва, в Москве гремела, в кино ее снимали, а Чапай — сад сторожить, а? Э-эх, ма.
Ну, зажили мы с Чапаем. Ничаво зажили. Зажили и зажили. Только прозывались оне теперь не Василь Иванычем Чапаем, а каким-то Михаил Петровичем Фокиным, такой паспорт себе достали.
А я, значит, работал с ими в подмосковном колхозе. Чапай жалел меня, не грузил шибко, а так — в малость, больше для видимости. Да и то, — какой уж я возчик. А еды — что, мне много ли надо…
Но беда-змея пришла. Спились оне. Всё пили да всё про черного ворона пели. И помер в 35-м годе. Да, если б, милый, оне и остались после Гражданки в енералах, так их все равно Сталин-змей усыпил бы, как Михал Василича Фрунзе, как Григория Иваныча Котовского, как многих. Что там говорить!
Я, хоть и конь, а понимал это уж и тогда. Так что оне даже и вовремя поспели.
Но перед смертию пригласили Василь Иванович какую-то старуху из Андроньева монастыря, ворожею, та что шептала надо мной, поплевала, подула мне в уши, потом повалили меня, завязали глаза и пустили кровя. Вон из этой вот мышцы… И очнулся я уже человеком.
— Контавром вроде.
— Ну да. Так-то всё вроде как человек я, и паспорт у меня, и хожу на двоих. А на самом деле — конь. Конь Чапая. Так и остался, так и хожу с тех пор.
— А не говорил твой Чапай, для чего он это с тобой сделал?
— Говорил, когда я опростался. Говорит: «Будешь, Бирюк, жить дальше, в тебе память моя останется». Но я не понял. Дык что ж… Хожу, живу.
— Работаешь?
— А как же. Гружу вагоны на Курской-товарной. Сила-то ведь у меня конская, не людская. Плотют ничаво.
Конь помолчал, допил водку.
— А таперь вот и пью. Спасибо тебе, сокол, за кумпанию. Однако надо идти. Завтра опять мне грузить, а послезавтра у меня завпой. На три месяца. Ну, прощай.
И конь с этими словами ушел в темноту.
Где-то с вокзальной площади раздалось через минуту его дряхлое ржание. Уж не «Черного ворона» ли он пел?
Я, долго, задумчиво сидел пьяненький, смотрел на белеющий во тьме снег.
И никак не мог понять — что же это такое?