— Я уже однажды в нее ходил! — ворчал я из сеней, одеваясь и глядя на улицу, на выгон, на реку, прощался со своей свободой.
— Так это же ты ходил не в нашу. Теперь будешь в нашу,— говорила мама.
— Так мне и писать не на чем...
— Как это не на чем? А где тетрадка, которую я тебе из бумажного мешка сшила и выгладила,— где она?
— Исписалась...
— Покажи.
— Исписалась, и ее мыши в сарае сожрали...
— Вот видишь — мыши. А тебя мыши не тронули. А ты не мог ее где-нибудь так спрятать, чтобы мыши не достали? Будешь писать теперь у себя на лбу, у нас таких мешков больше нет.
Галя Белостенная уже сидела в классе за столом на нашем месте.
— Что-то, Галя, я тебя давненько не видел. Где ты была?
— Как где? Я все время дома... А нам поросенка из колхоза дали — будем откармливать.
— Чем вы его будете откармливать?
— Пока нечем. Но скоро ведь лебеда пойдет! А теперь я травкой его кормлю. Нарублю травки с водой, и он ест... Садись, что стоишь?
Я сел.
Галя была, как ласточка: в черном пиджаке и в белой, из парашютного шелка, кофте. А сапожки желтые, не чуни, а из той же желтой, что и чуни, резины склеены сапожки.
— У тебя ручка есть? — спросила Галя.
— Ручка есть, пера нет. Сломалось. И не на чем писать.
— А у меня вот и ручка, и перо, и бумага.— Галя положила на стол тоже сшитую из парашютного шелка торбочку, достала из нее ручку и пожелтевший кусок газеты.— Только чернил нету.
— Чернила, Галя, я сделаю. Из свеклы. Из бузины оно бы лучше, да где теперь та бузина, на дворе — весна, не осень.
Дружки мои Блоха и Пуп сидели вообще без ничего: у них не было ни ручек, ни перьев, ни бумаги, ни чернил. На столе лежали только их пропитанные дегтем, смолой, тавотом руки, перед которыми бессильно было любое мыло... Блоха горестно смотрел в окно и поеживался: прямо на спину ему с потолка капала талая вода. Пуп, чтобы зря не терять времени, дремал.
В класс вошел длинный, как дышло, учитель. Пустые рукава пиджака были у него засунуты в карманы. За ним вошла женщина в серой юбке, в ботах и в аккуратной стеганке и остановилась у дверей. Мы встали.
— Добрый день,— сухим степным голосом сказал учитель.
— Добрый день.
— Садитесь. Мы сели.
— Ну, как? — спросил учитель. Мы молчали.
— Ну, так как? — спросил он еще раз и наткнулся глазами на Пупа.
Пуп встал.
— Как? — вопросом ответил ему Пуп.— Никак.
— И все?
— А что еще?
— Садись. Пуп сел.
— Ну, как? — нашел учитель меня. Я встал.
— Как? — снова, уже в который раз, спросил он.
— А что? — спросил я, в свою очередь.
— Я спрашиваю, как? Наши фашистов теснят?
— Давят,— ответил я.
— Молодец! — сказал учитель.— Так фашистам и надо. Писать умеешь?
— Умею,— промямлил я и посмотрел на Галю. — Иди сюда.
Я подошел.
— Возьми вот у меня из планшета блокнот и ручку, садись и сейчас будешь писать...— Учитель потер подбородком о воротник кителя и повысил голос: — Дорогие дети наших бойцов, летчиков и матросов! Я, к сожалению, никакой не учитель. Меня попросили в районо поехать к вам в село и записать вас: фамилию, имя, отчество, кто какого года рождения, пол — мужчиненский или женский, семейное положение и так далее. У меня все там в блокноте записано, как и что. А поскольку учителей в районе не хватает, да и вам учиться в этом году уже некогда, потому как скоро лето, да и работы всякой невпроворот, я сейчас вас всех перепишу, передам список начальству в районо, а там оно пусть уж само разбирается... У вас тут, случайно, воды не найдется? Что-то у меня от волнения во рту пересохло. Никогда перед такими, как вы, еще не выступал... Пойди достань где-нибудь воды,— сказал он Блохе.— Если нет колодезной, и снеговая из бочки сгодится.
Блоха побежал.
— Значит, так, пиши! — дальше сказал «учитель ».
Похолодевшей рукой я взял его черную, словно раздувшуюся от чернил ручку. Из-за стола, из глубины класса, с нашего места на меня смотрела Галя, и в ее глазах вызревал страх.
— Твоя фамилия?..— учитель указал подбородком на Галю.