Галя встала.
— Белостенная...
— Пиши — «Белостенная»... стоп! стоп! — остановил он себя.— Ты, случайно, не дочь того Белостенного, что в нашем взводе был?
— Не знаю...— как птица перед полетом, сразу напряглась Галя.
— Как звать отца?
— Иван...
— Иван? — учитель наморщил лоб.— Нет, не тот. Того звали Дмитро. А может, он брат твоего отца? У твоего отца брат есть?
— Нет...
— Тогда не тот. Ну, да ничего! Ты, Белостенная, главное, не журись: все Иваны на фронте живучи! Я сам Иван!.. Записал «Белостенная»? — Учитель посмотрел через мое плечо в блокнот.— Что же ты не пишешь? Пиши.
— Этой вашей ручкой я не умею... я такою никогда не писал...—промямлил я.
— Вот тебе и раз! Бери тогда свою и пиши своей. Где твоя ручка?
— Вон там на столе. Но она без пера...
— У кого ручка с пером? — спросил учитель.
— У меня! — быстро подняла руку Галя.
— Тогда ты иди и пиши...
Держа в руках за ушки белую кастрюлю, в дверь просунулся Блоха.
— Кружки нигде нет, не нашел. Хотите, пейте из кастрюли. Вода чистая, колодезная...
Женщина, которая все стояла у двери, взяла у Блохи кастрюлю, поднесла учителю ко рту и стала его поить. Учитель, наклонясь, пил, и ни одна капля не упала с его губ на пол...
Шли в школу — лишь кое-где цвела мать-мачеха. Вышли — от цветков желтел весь школьный двор, да так, что Галя зажмурилась.
Учитель и эта, в ботах, женщина сели на двуколку, женщина взяла вожжи, и чумазая лошадка покатила их на Забары.
— Ты где поросенку траву рвешь? — спросил я у Гали.
— А тут, за школой, в окопе.
— Иди домой, переоденься и приходи на кладбище, там знаешь, какая трава! Ого-го! Придешь?
— Приду.
— У вас дома парашюта немножко найдется?
— Зачем тебе?
— Возьми ножницы и вырежь из него ленту — вот такой длины и ширины,— показал я Гале руками.— Мне нужно.
Я пошел в сарай и сел делать для Гали монисто. Нарезал тонкий телефонный кабель, сначала выдернув проволоку,— у меня этого кабеля был целый пук — и синего, и красного, и зеленого, и белого,— на тонкую медную проволоку нанизал те разноцветные обрубки вперемежку, и получилось монисто хоть куда!..
На кладбище глухо пахло землей, и серые кресты то там, то сям стояли кучками и как будто держались за руки. Трава на могилах и между могилами перла сочная, душистая, уже басили редкие медлительные шмели.
Галя шла, озираясь, и искала меня глазами.
— Галя,— позвал я ее,— иди сюда! Она приблизилась.
— Галя,— сказал я вдруг,— я тебя люблю... Она будто и не удивилась, только опустила
голову и, казалось, внимательно стала изучать муравьиную тропу, что проходила у наших ног. Потом прошептала:
— И я тебя люблю...
— Ты замуж за меня пойдешь?
— Пойду.
— Закончится война, и пойдешь?
— Пойду...
— Давай поцелуемся.
— Давай! — сказала Галя.— Только как?..
— Как, как! Ты меня, а я тебя.
Потом я надел Гале на шею монисто, и мы стали рвать поросенку траву...
На скотном дворе лентой из Галиного парашюта я перевязал коню глаз. Конь в кротком окружении трех коров — все наше колхозное стадо — жевал в яслях кукурузные объедья и укоризненно смотрел на меня: дескать, куда ты меня завел и как мне жить в такой компании дальше?
Тут подоспел председатель колхоза, дядя Дузь, он же и кладовщик, и конюх, и сказал:
— А чё ты, Микитка, не в школе?
— А нас распустили на каникулы,— ответил я.
— Собрали на один день и уже распустили?
— Переписали, кого как звать, и сказали: приходите осенью.
— Тогда так: бери коня, только спутай, иначе удерет, я вижу, что он из таких, бери коров и гони на выгон, пусть немного проветрятся.
Я свистнул Блохе и Пупу, мы стреножили коня и с коровами выгнали в степь. Конь пасся отдельно от коров и то и дело задирал голову и затуманенным глазом всматривался в степь...
Блоха лег на спину и сказал:
— Ты, Микитка, как себе думаешь: сколько за один раз человек может выпить молока?
— Сколько? А сколько влезет.
— Нет, ты мне скажи: сколько? Кружку, две, три, четыре, пять?..
— Пять? Сомневаюсь.
— А я не сомневаюсь,— сказал Блоха.— Что до меня, так я выпил бы ведро. Только бы дали...
— Гей, вы! — закричал со степи Пуп.— Идите сюда, что покажу!
То, что показал Пуп, и впрямь было интересно: там, где недавно был немецкий аэродром, в какой-то яме, из-под ноздреватого, почерневшего снега выглянули друг на дружке лежавшие метровые авиабомбы. Сверху на них еще валялось несколько разбитых ящиков автоматных патронов.
— А что, попробуем рвануть? — разгорячился Пуп.— Чего они здесь будут лежать, кому они нужны? Еще, гляди, кто подорвется! Давай, Витек, дуй за огнем, а мы пока натаскаем бурьяну да отгоним подальше коров.