Не раздумывая, Ной взял ее за кисти рук, и – вверх, вниз, вверх, вниз, нажимая на впалый живот. Появилось дыхание – трудное, взахлеб, и на губах проступила розовая пена. Вверх, вниз, вверх, вниз, покуда не открыла глаза – блуждающие, бессмысленные, круто выписанные брови супятся. Голова болит, значит. Снова смочил полотенце, тщательно обтер рот Селестины, налил из холодного чайника воды в кружку, разжал зубы, лил воду в рот, но она тут же выливалась по углам губ, смешанная с кровью. Потом Селестину стало тошнить, икота напала, дыхание вырывалось с хрипом. Он снова дал воды – начала глотать, трудно, будто не воду, а камни.
Смущала ее нагота, впалый живот; на правом боку след от пулевой раны – давнишний, с розовой кожицей. Надо ее чем-то прикрыть – негоже смотреть на голую.
Сдернул одеяло с кровати Саньки и укутал им Селестину.
Принялся заставлять окно – доска к доске, чтоб щелей больших не было. Быстро управился и присел подшуровать печку – комната выстыла. Оглянулся. Селестина смотрела на него осмысленным, упорным взглядом. В сознание пришла, слава богу… Пущай отдыхивается. Чего доброго, подумает еще, что это он ее душил и притащил на истязание в свою берлогу!..
Селестина смотрела на него все пристальнее, злее, потирая рукою шею…
– Опамятовались? – сдержанно спросил Ной. Ненависть искривила ее лицо, губы передергиваются, рука замерла на шее.
– Не смотри так. Я тебя не душил.
Ни слова.
– Не помнишь, кто тебя караулил?
Тот же взгляд…
– Опамятуешься, вспомнишь. Офицерье взыграло, будь они неладны. Восстание думают поднять, гады!
– Восстание?.. – тихо переспросила Селестина, все еще ничего не понимая. – Какое восстание?
– Нашего полка и артбригады, – ответил Ной. Поднял один плакат с полу, показал Селестине: – Вот погляди, как меня разрисовали.
Она уставилась на плакат, долго и трудно вчитывалась, машинально растирая шею.
– Горячего чаю бы, – вспомнил Ной, суетясь. – Сейчас поставлю чайник. Живо скипит.
Селестина глазами повела по комнате, что-то напряженно припоминая, массируя шею, задержала взгляд на своей кожаной тужурке и свитере и тут обратила внимание на одеяло, кутавшее ее тело. Ной заметил, как она вся сжалась, и медленно, через силу спросила:
– Что со мною?
– Того не могу знать, Селестина Ивановна, – Ной неторопко рассказал о происшествии.
– Ничего не помню. Голова болит и слабость такая… Все, все болит…
– Растирайте шею с боков, чтоб кровь прилила к голове. От удушья помогает. Вот разболок, то исть раздел – свитер снял: ворот шибко тугой. Не обессудьте – как-то надо было привести в чувство.
– Сейчас мне лучше… только туман, туман, голова болит… шла на станцию к поезду… должна была уехать в Петроград… помню, задержалась на углу переулка возле вашего дома. Кого-то увидела. Да, да! Я кого-то увидела возле окон дома. Но – кого? Никак не могу вспомнить. И потом сразу удар в голову с затылка, а дальше провал. Ничего не помню.
– Оружие было при вас?
– Оружие? Да, да! На ремне в кобуре – браунинг.
– Нету ремня. А на голове что было?
– Солдатская папаха.
– Нету. Только вот варежки и шарф еще – руки были связаны. Ординарец подоспел вовремя…
Гром оглушительного удара в окно не дал договорить Ною. Зазвенело разбитое стекло, и доски с грохотом полетели в комнату. В этот же миг хлопнул выстрел.
Ной одним махом подхватил Селестину вместе с одеялом, посадил на пол возле кровати, быстро проговорив:
– Не подымайсь!
За карабин – и только дверь стукнула. Из разбитого окна в комнату торчала березовая жердь; густо тянуло холодным воздухом.
Санька не оплошал. По его словам было так: «Сперва мимо дома с улицы в переулок прошел один офицер в папахе, руки в карманах шинели, в сапогах. (Ты как раз заставлял окно досками). Свет на него падал из окна, когда он топтался возле дома да оглядывался. Взял иво на мушку, жду, когда пистолет подымет. Гляжу – пошел дальше переулком. В разведку приходил, значит. Лежу в палисаднике, жду. В снегу я хорошо окопался. Долго никого не было. Думал – не придут. Ноги пристыли, а – терплю. Вижу – идут, гады. Втроем. Снег сыплет – издали не опознать. О чем-то разговаривают. Один тащит жердь. Ну, догадался: окно вышибать. Эге, думаю! У одного наган в руке, явственно, у другого каменюга не каменюга. Что бы такое могло быть, соображаю? Который с наганом – отошел к углу, чтоб смотреть по переулку и улице, а этот, у которого што-то непонятное в руке, стал боком к окну. Тут я и догадался. Связка гранат! Вот они, глянь, натуральные, это ж надо, а?! Рвануло бы на полдома, истинный бог!.. Ну, держу его на прицеле. Хотел сразу хлопнуть, да потом как докажешь, что к нам гранаты собирались закинуть? Как токо другой шарахнул жердью в окно, тут и я влупил тому, с гранатами – рукой не махнул. Этот с жердью кинулся к дому. Пришил его моментом, а тот скрылся за углом. Слышу – стреляешь. Ага, думаю, подоспел Ной Васильевич!..»