– То и оно, не видела! И я прятался за заплотом да слушал, про что они гутарили.
– Оказать же надо!
– Погодь, не поспешай в рай, Селестина Ивановна, не приспело еще. Живые покуда. Кто будет свидетелем, окромя меня, что офицеры были здесь и такой-то вели разговор? Нету свидетелей! Стал быть, навет. На кого сыграет? На их сторону. За руку не схвачены – не воры. Вот эти, которых упокоили, схвачены. Да мертвые не дают показания!..
– Но я должна сообщить о полковнике Дальчевском. Я его знаю. В девятьсот пятом году в Красноярске…
– Командовал сотней карателей, – досказал Ной, оглядываясь на трибунальщиков. – А свидетели где? А может, тот был Иван Иванович, а этот – Мстислав Леопольдович!
– ЧК затребует документы из жандармских архивов.
– Откуда?
– Из Красноярска.
– Господи прости! До бога далеко, до Красноярска еще дальше. Время ли? Тут момент играет. Ни лишнего слова, ни шагу в кусты. Огонь только разгорается – тушить надо умеючи. Сами могем сгореть. Вот эти казаки, какие прибежали сюда, за мной пойдут. А другие? А два полка в Петрограде? Куда они шатнутся? Офицерье у них верховодит. Запала ждут. То и оно! А что произойдет в Пскове завтра? Известно мне или тебе? Иди с ординарцем, чаю попей. Я тут останусь с трибунальцами и комитетчиками. Тебя сейчас спрашивать не будут.
Ной даже и не заметил, как невзначай перешел в разговоре с Селестиной на «ты», чему и она, впрочем, не удивилась.
Трибунальцы выслушали показания Ноя и Саньки, осмотрели место недавней трагедии, трупы, засаду Саньки, вымеряли шагами расстояние от палисадника до окна и от ворот ограды до убитого Дарлай-Назарова, приказали убрать тела и пошли в дом.
Карпов закурил и поднес Ною портсигар:
– Угощайтесь, Ной Васильевич.
– Не курящий.
– Из Минусинского уезда, слышал? Знаю ваши края – отбывал там ссылку. Вы меня не узнаете?
Ной быстро взглянул в лицо говорящего: коренастый, узколицый с бородкой – вроде не видывал.
– Впервой вижу, извиняйте.
– А я не забыл, как вы меня привязывали к бревнам салика перед Большим порогом. Забыли про Тоджу и Урянхай?
– Господи, помилуй! – ахнул Ной. – Земля-то, она круглая, выходит.
– Выходит так. Но сейчас нам надо совместными усилиями удержать полк от восстания, а не салик с бревнами. Это немножко потруднее. На Дону восстали казаки, слышали?
– А как в Брест-Литовске? – спросил Ной.
– Пока ничего определенного. Немцы затягивают переговоры.
Вызвали Дальчевского и Мотовилова. Как же они возмущались преступлением офицеров! Хорунжий молодец, что сумел скараулить преступников.
– Подобных офицеров я лично пристрелил бы, как собак! – яростно сказал Дальчевский и, обращаясь к Селестине Гриве, склонил голову: – Виноват перед вами, товарищ комиссар артбригады!
– Я теперь не комиссар, господин полковник, – перебила Селестина Грива. – Комиссаром назначен товарищ Карпов.
Лицо Дальчевского будто отвердело. Вот так сюрприз! Он, Дальчевский, впервые о том слышит. Как же люди Мотовилова не разведали?
Склонив голову перед Селестиной, Дальчевский еще раз принес свои извинения за то, что в его полку находились такие мерзавцы.
– Мне стыдно, поверьте, стыдно!
Селестина покривила вспухшие губы, но смолчала. Наказ Ноя помнит. Ни слова лишнего. Она видела, как Ной уважительно разговаривал с Дальчевским и Мотовиловым, хотя карие глаза его будто дымились от сдерживаемой ярости.
Карпов и трибунальцы ушли вскоре после Дальчевского с Мотовиловым, и с ними Селестина Грива.
Комитетчики еще посидели у председателя, повздыхали, да Ной спровадил их, напомнив: завтра – суббота, 26 января!..
Остались вдвоем.
– Ну, пятница выдалась, будь она проклята! – ругнулся Ной, пошатываясь. – Коня, и того можно уездить.
– Суббота началась, не пятница, – поправил Санька, дополнив: – Двадцать шестое января!
– Двадцать шестое?! – вздрогнул Ной, словно Санька стеганул его плетью: – Живо спать!
VI
Метель свистит, поет, сыплет снегом, январь щелкает зубами, целует в щеки до розовости, упаси бог, до белизны; хватает за нос, губы твердеют; матросу Ивану Свиридову – неугревно в суконном бушлате, в старых ботинках с подковками, маузер оттянул плечо. Вместе с ним на перроне матросы из отряда, охраняющего станцию Гатчина и доглядывающего за сводным Сибирским полком.
Поодаль от Свиридова, невдалеке от продовольственных складов, бывших помещений станции, засыпаемых снегом сверху и с боков, стоит Ной в бекеше, под ремнями, при шашке, в белой папахе, а за его спиной – конь под седлом.
Матросы под свист метели переговариваются: