— Смысл этого урока заключался в том, чтобы дети могли… проявить свое понимание предмета… показать, насколько они понимают связь произведений классической литературы с современностью, выделить в них то ценное и актуальное, что… Наконец, если хотите, это отработка умения формулировать свои мысли, говорить спонтанно, нашим школьникам очень не хватает этого умения… Это вообще очень важно — чтобы у детей вообще появилось собственное отношение к произведению, чтобы они могли осознать его актуальность для себя, они ведь очень часто просто не понимают, зачем им читать повести из жизни каких-то исторических дядек…
— Это, простите, тоже ваш термин?
— Нет, это термин Юры Алешкина.
— Ну, Алешкин — личность известная… Вы в самом деле думаете, что учитель должен ориентировать урок на таких, как Алешкин?
— Если Алешкину интересно на уроке, это значит, что урок прошел не зря.
— То есть урок должен строиться в расчете на Алешкиных?
— Урок должен учитывать то, что в классе есть и они.
— Учитель не имеет права опускаться до уровня худших учеников. Его задача — поднять их до себя, а не опуститься до них. Если ученик не понимает, зачем ему читать исторические повести, учитель должен уметь объяснить это ему в доступной форме. А игровые формы подачи материала — это очень вредная выдумка, заставляющая учителя идти на поводу у балласта.
— А что вы называете балластом?
— Екатерина Андреевна, не делайте вид, что вы меня не понимаете. В каждом классе есть свои звезды, свои средние и свой балласт, люди, которые не хотят и не будут учиться, и еще мешают другим ученикам работать. И ваши эти цирковые излишества — цирковые излишества, — которые вы, очевидно считаете методическим достижением, — это уступка балласту. Вы его развлекаете в ущерб тем, кто может и желает учиться.
— То есть вы…
— Не перебивайте меня, пожалуйста. Учеба не должна быть веселой. Учеба — это прежде всего труд. Ученик должен уметь трудиться. Его не следует развлекать, это расхолаживает. Ученик должен быть собранным, — голос ее набрал силу, взмыл и зазвенел профессиональным металлом, какой я не выношу с детства, с тех пор, как эти металлические капли лились на мою голову, и снова они застучали по макушке: дешевый либерализм, рассчитано на популярность, вы пришли и ушли, а нам с ними работать, уважение к учителю, превращать в балаган, нахватались популярных теорий, нет фундаментального педагогического образования, не нужно думать, что в советской школе все занимались только насилием над детьми, массовик-затейник, вот и занимайтесь организацией художественной самодеятельности, и не надо переносить эти сомнительные методы в классную комнату, дискредитируя учительское звание.
Острое дежа вю. Мне пятнадцать лет, я стою у стены, пока педсовет рассматривает мое дело о срыве урока литературы. Я второй час стою у стены и молчу, как мой сын, когда я обрушиваю на него свои монологи, и на голову мою капают раскаленные капли металла — директорского свинца, меди классного руководителя, дребезжащего сплава в голосе историка… Упражняется в остроумии за счет своих товарищей, тактика забалтывания, ученическая демагогия, нет необходимости дальше держать в школе, полагая, вероятно, что имеет право на изложение собственного мнения. За изрисованным столом сидит мама и рисует зайчиков в тетради. Почти безмятежно. Только очень быстро. Потом пририсовывает зайчикам рога. Клыки. Когти. Длинный хвост с пикой на конце. Я тоже хочу сидеть и рисовать зайчиков, у меня устали ноги. У меня устала голова. Я падаю в обморок. Я не падаю в обморок. Я мечтаю о том, чтобы упасть в обморок, чтобы они все, сволочи, поняли, что они со мной делают.
Я рисую зайчиков в тетради. Я даю им в лапы цветы. Наверху рисую облака. В облаках солнце. У меня есть что сказать, но если я начну говорить, я заплачу. Я молчу и рисую уточку. На лапках. На уточку вдруг капает жирная, подлая слезища. Я подпираю слишком длинную челку рукой, загораживаясь.
Не надо ничего говорить. Я приду и уйду, а им еще учить детей. Детей трудных, требовательных, избалованных и не признающих дисциплины. Положа руку на сердце — вот ты, Катя Кафтанова, многого ли добилась от своих детей, верно служа им массовиком-затейником на протяжении долгих лет? Читая им книги вслух, играя с ними в войну роботов и кукольные гости, в лото и «Эрудит», таская их по музеям и усадьбам, клея с ними коллажи и разрисовывая кухонную дверь крылатыми цветами и усатыми зверями, изобретая способы сделать математику увлекательной, а физику понятной, устраивая гонки реактивных воздушных шариков и расписывая самолепные горшки для кактусов? Чего ты добилась — кроме того, что они разевают ротики и ждут, когда ты положишь туда еще одну творческую идею, чтобы они могли вяло пожевать ее, плюнуть и сказать: не-а, неохота, давай-ка еще одну…
Так что продолжайте молчать, Екатерина Андреевна, потому что вам нечего противопоставить Валентине Ивановне, заслуженному учителю России, дочери учителя, матери учителя и бабушке студентки пединститута. Сойдите с этой дороги, Екатерина Андреевна, она не ваша.
— Катя, — шепчет после педсовета учитель английского Света, вытаскивая меня на лестницу у чердака, куда молоденькие англичанки тайком бегают покурить. — Кать, не слушай эту дуру, у нас ее все ненавидят. Знаешь, какие она нам гадости постоянно говорит. Кать, ты что, плакала? Слушай, а мне дак понравилась идея твоего урока, я у себя что-нибудь такое сделаю. А то знаешь как надоело по Верещагиной работать.