— Теперь будем ждать, — сказал он и вытянулся прямо на снегу. Потом привстал на локте и сказал, весело щурясь: — Бежать тебе нет смысла, за тобой и так придут, а бросаться на меня больше не стоит. Я готовлюсь к битве и могу зашибить ненароком. Просто сиди и молчи. И по селению не ходи, попадешься в калкан, оторвет твою никчемную голову.
— А как ты готовишься к битве?
— Коплю злобу, — отрубил Конан, хищно ухмыльнулся прямо в лицо аквилонцу, снова захохотал, а потом мгновенно затих, словно бы уснул.
«Интересно, а что он со мной будет делать, когда сюда придут?» — подумал Эйольв, поеживаясь. Ответа на сей вопрос он не знал, а потому принялся разглядывать облака, стараясь не смотреть на зловещие собачьи туши, под которые натекло крови и которые раскачивались, усугубляя ощущение запустения вокруг.
Психология этого варвара оставалась для Эйольва совершеннейшей загадкой. А он-то себя считал знатоком человеческих характеров…
С детства выросший среди воинов, прошедший нелегкое обучение в пажеской роте гвардейского панцирного полка, он никак не мог уразуметь этого дикарского типа.
На его месте, думалось Эйольву, любой воин бы готовился к битве, именно готовился бы — чистил, скажем, оружие… хотя, конечно, какое уж тут оружие… ну тогда хотя бы разминал тело, чтобы в схватке не порвать мышцы, не растянуть связок, не вывихнуть запястье.
Паж с завистью посмотрел на могучее тело варвара. «Как же, порвешь эти мышцы. Он выглядит как детеныш великана из сказки. И ведет себя, кстати, тоже как детеныш великана».
Конан же безмятежно спал. По его лицу отнюдь нельзя было сказать, что он «копит злобу». На лице спящего киммерийца сияла буквально детская улыбка. С уголка рта на щеку даже вытекла ниточка слюны, тут же замороженная холодным воздухом, и теперь сверкающая, как карнавальная блестка на платье у столичной кокетки.
Вот только множество синяков, царапин и шрамов портили все впечатление безмятежности, волнами исходившее от спящего Конана. И зловещая стальная полоса, правда, очищенная уже от песьей крови, напоминала Эйольву о том, что перед ним лежит человек, готовящийся драться и, может быть, умереть.
«Ну не перебьет же он целый отряд наемников!» — в отчаянии думал Эйольв.
«А может — он безумен? Говорят, в этих пустошах в людей вселяются злые демоны убийства и разрушения, заставляющие самых робких бросаться на вдесятеро сильнейших врагов». Однако паж и сам знал, что его похититель мало походит на сумасшедшего.
Больше всего он похож был на старого лесничего герцога Орантиса, который присматривал за Эйольвом в детстве, в те минуты, когда старик, расставив силки на куропаток, спокойно приваливался к древесному стволу и безмятежно играл на флейте, пока юный дворянин возился как на иголках, ожидая первой жертвы.
«Точно, у лесничего было такое же спокойно-радостное выражение лица, хотя они совсем не похожи, этот дикарь и утонченный аквилонский слуга, вышколенный и обученный множеству наук и ремесел в столичных солидных школах для прислуги».
«А ведь он действительно не собирается сражаться с ванирами, он собирается на них охотиться, как на куропаток, — подумал Эйольв, — так же, как Атли в Венариуме не собирался сражаться с бароном, а просто дал тому напасть, и вывел его из строя».
Если бы в эти минуты Конан не спал, витая мыслью где-то во владениях своего бога, и он владел бы искусством красочной речи, то вполне мог состояться меж ними разговор. Разговор двух юношей, варвара и сына утонченной хайборийской культуры, о войне. И об охоте. Варвар мог бы сказать:
«Война для меня — это не дуэль или хитрые боевые приемы, созданные для трусов, лентяев и слабосильных южан. Война — это охота. Охота на человека. Охота на его слабости, его страхи, его глупость. С одним противником еще можно сражаться, с двумя — сложно, с большим коли-чеством попросту невозможно. Но если Кром приказывает, их можно убивать. Быстро и безжалостно, как охотник убивает дичь. Так во все века поступали мои предки.
Много в мире было жутких страшилищ, гораздо сильнее человека, с когтями, клыками, ростом до небес, летающих, ползающих, прыгающих. Изрыгающих огонь и убивающих взглядом. Однако хозяином земли стал человек, ибо. он не пытался равняться с ними силой, он просто охотился на них, со всей невозможной для тупого монстра хитростью и со всей страстью сердца, недоступной лишенному души призраку.
И он выжил, человек, а призраки населили кладбища и мерзкие капища, драконы поселились в сказках, гхоблины, трольхи и прочая нечисть оказались вышвырнутыми за окоем, в царство теней и призраков.
Кости, гигантские клыки и когти неведомых даже мудрецам зверей находят в северных пещерах в золе очага, среди детских глиняных игрушек.
Мой народ был велик в эпохи забытых царств Валузии, Грондара, Комелии. Мой народ был ничтожным стадом обезьян во времена, когда тонули ныне несуществующие континенты и зарождались контуры этого мира. Мой народ дрался веками со своим ровесником — народом пиктов в старом мире, вражда эта живет и поныне. Мой народ дрался с юными первобытными хайборийцами на заре эпохи.
Он не допустит на свои пустоши выросшие и окрепшие хайборийские королевства. Мой народ сдерживает новые молодые народы — ваниров и асиров, готовых обрушиться на эти королевства, как некогда хайборийцы обрушились с севера на дряхлеющий Ахерон. Мой народ переживет грядущие катастрофы и станет камешком, который сорвет лавину, что снесет нынешний мир, и застанет зарю новой эры.
Потому что мы — первые люди. И секрет нашего выживания не поймут никакие мудрецы и никакие колдуны, как не поняли нашу силу упыри и драконы на заре Вселенной.
Потому, что этого секрета не знаем и мы сами. Мы — просто живем. Наш Кром дает нам мужество и силы для битв и свершений и ожидает нас в своих чертогах. Он знает этот секрет. Секрет человеческого сердца, которое тверже алмаза, горячее расплавленной руды, которому не нужны молитвы, магия и наука, чтобы быть, которому не нужны когти, зубы и самое что ни на есть лучшее оружие, чтобы сражаться с достойными и охотиться на тех, кто сильнее и кого больше.
А тех, кого от света собственного сердца уводят посты и молитвы, алтари и учения чернокнижников, кого от невзгод защищают армии, а от болезней души и тела — жрецы, становящиеся хозяевами людских душ, Океан Времени смывает в Ничто, и все начинается сначала. Дабы сами боги следили за недоступной им тайной — жизнью человеческих сердец».
Однако Конан всего этого сказать не мог, потому что не мог так красиво и связно говорить, потому что он не говорил, а жил сердцем, не жалея ни о чем, не стремясь остановить ни один миг и не спасая свою жизнь от опасностей, а идя им навстречу. Кроме того, он просто спал. Опасность сама шла к нему, Кром с улыбкой смотрел на своего сына, а ему снилась самая увлекательная из охот, охота на человека.
И над пустошами разносился богатырский храп.
— Эти псы заслужили свою участь — остаться на корм песцам и лисицам, — сказал Атли, тяжело дыша и вытирая об одежду мертвого Хорсы свой меч.
Голова Хорсы лежала неподалеку, а рядом с ней валялись обломки изрубленного щита Атли, превращенного могучими ударами в груду щепок.
— Слава тану! — в один голос воскликнули верные ему наемники, оказавшиеся победителями в кровавой сече, в которой Гиганты дали победить новой, молодой, хищной дороге, по которой теперь мог двигаться народ Ванахейма.
— Слава Имиру, что даровал победу правым! — воскликнул Атли. Он был доволен, что взял в погоню за киммерийцем самых своих испытанных и верных бойцов, а также самых недовольных в дружине. Выяснение отношений должно было состояться давно и, хвала Имиру, унесло меньше жизней, чем могло бы. Всего-то три десятка мертвецов скалило зубы в синеву, сжимая побелевшими руками рукояти мечей и секир.
— Итак, у нас десять раненых. Кто это там шевелится? А, Хьяриди, старый пес. Добейте его. Тур, Грима и еще десяток, — Атли наугад тыкал кулаком в широкие пояса своих дружинников, — пойдете западнее. Встретите сопляка, дадите знать. Если нет, идите к Венариуму. Там вся дружина, вместе с Сапсаном. Ты, Отар, с тремя десятками отрежешь ему путь к Восточному Кряжу. Остальные двадцать — за мной, или эта война закончится без нас.