Где-то совсем рядом взревела медная труба. Послышался быстро приближавшийся топот.
Подняться на ноги Конан не успел: какие-то люди в долгополых одеяниях уже хватали его за волосы и гнули за спину руки. Глаза ему запорошило, так что он едва-едва видел. Все же он уложил одного хорошим пинком, а другого боднул в живот головой. Но на помощь поверженным спешили еще и еще. В конце концов киммерийца просто смяли числом и долго били ногами.
Когда прекратились удары, он обнаружил, что валяется, задыхаясь, на земле лицом вниз, а руки крепко связаны сзади. Прозвучала команда, и его без церемоний перевернули на спину. Он сморгнул, разглядывая неясные тени, столпившиеся над ним на фоне луны.
– Ну и великан! – прозвучал голос. – Какой-то варвар с севера!
– Вы только посмотрите, что за погром учинил этот глупец!..
– Что ты здесь делал? – раздался еще один голос, принадлежавший кому-то, облеченному властью. И был этот кто-то, судя по произношению, из образованных. На человеке был темный плащ, а под плащом – только набедренная повязка с окованным медью ремнем. То есть примерно то же, что и у других кладбищенских стражников, стоявших вокруг. Лишь властный и уверенный вид, а также золотой обруч на лбу изобличали в нем офицера.
Когда он наклонился над Конаном, киммериец увидел на его лице морщины, какие появляются, если человек годами свирепо хмурится.
– Ты пришел один? – спросил он пленника. – Подумай хорошенько, прежде чем отвечать!
Конан молча смотрел в хмурые глаза офицера. Он прислушивался, не происходит ли где погоня, но не услышал ни криков, ни беготни. Лишь со стороны отдаленного канала доносился плеск. Должно быть, он означал, что Осгар с Азрафелем благополучно удрали.
Какой-то миг Конан боролся с искушением обратить на этот плеск внимание стражи. А может, вообще рассказать им все как есть и тем отплатить за предательство? Но нет, ведь Исайаб был ни в чем не повинен. А может, и Азрафель, – мальчишка совсем еще юн, такого легко обвести вокруг пальца. Кто выбил клинья? Разумеется, Осгар. Выбил в расчете на то, что Конан будет либо раздавлен, либо попадет в плен. Что ж, с Осгаром он разберется позднее. Если только проживет еще сколько-нибудь долго...
Его мучители не заметили отзвуков, далекого бегства. Они снова принялись пинать киммерийца, вымогая признание.
– Во имя пояска Иштар! – наконец выругался кто-то. – Вонючий варвар, должно быть, по-шемитски не разумеет!
– Точно! Он, верно, из тех, кто является издалека, чтобы поработать на строительстве великой могилы!
– А с чего это такие, как он, воображают, будто достойны трудиться вместе с нами, шемитами?
– Тихо! – рявкнул офицер, свирепо обводя глазами своих подчиненных. – Слушай же ты, чужестранец! Знай, что тебе грозит немалая опасность, – не только телу, но и душе. Если ты хотел пробраться в лагерь рабочих и присоединиться к тем, кому платят, ты крупно ошибся. Ты совершил святотатство и за это предстанешь перед священным судом!
И он махнул рукой воинам, которые живо подхватили Конана и поставили его на ноги.
– Ну так что, северянин? Ничего не хочешь сказать? – снова обратился к нему офицер. Потом поднял руку и ухватил варвара за подбородок. – Отвечай, какая нелегкая тебя сюда принесла? Зачем тебе понадобилось скатывать камень? Ты знаешь, каких денег это стоит?.. Давай говори, и, может, этим ты спасешь себе жизнь!
Вместо ответа Конан опять попробовал вырваться. Теперь, когда он стоял во весь рост, большинство стражников были ему едва по плечо. Еще чуть-чуть, и он нырнул бы с откоса и уволок с собой несколько человек. Угомонить пленника удалось лишь с помощью длинных кривых кинжалов, приставленных к телу.
– Хватит! – прозвучало распоряжение командира. – Он либо полудурок, либо немой! В стражницкую его!..
Кладбищенские охранники плотно окружили Конана и потащили его по пандусу вниз. Потом – через залитый лунным светом строительный двор к воротам, которых он раньше и не заметил. Они выходили на ближайшую к городу часть некрополя; сторожевые огни на городских укреплениях были отчетливо видны над гладью каналов, над крышами береговых развалюх.
Оставив четверых держать Конана за связанные руки и еще двоих – покалывать его кончиками кинжалов, носитель золотого обруча подошел к воротам. Конан слышал, как один из стражников совершенно будничным тоном спрашивал офицера:
– Еще один нарушитель?.. Как обычно, – на кол?..
– Нет! – недовольно, скрипучим голосом сказал офицер. – Хотя проходимец заслужил этого больше, чем кое-кто другой! Он северянин... довольно любопытный тип. Одно телосложение чего стоит! – Офицер кивнул в сторону пленника, и стражник окинул Конана оценивающим взглядом. – Пускай с ним при дворе позабавятся, может, придумают что поинтересней кола. А мы свое дело сделали!
Сделав пометку на вощеной дощечке, он отдал ее привратнику и возвратился. Щурясь на киммерийца в желтом факельном свете, привратник спросил удалявшегося офицера:
– Значит, держать его до утра?
– Не надо. Пускай сразу пришлют повозку... – И мрачный офицер добавил, покосившись на пленника: – Весьма сомневаюсь, что вы сумели бы продержать его у себя до рассвета!
Конан слушал их разговор, стоя молча, с каменным лицом. Кто-то из кладбищенских стражей у него за спиной подтянул путы на руках и пробормотал:
– Тьфу! Слишком легкая участь для подобного мерзавца! Я так привязал бы его к столбу посреди кладбища и оставил покойничкам на съедение!..
– Ничего, он свое всяко получит, – пробормотал другой. – Придворные игрища – это тебе не нашлепать и отпустить!
Глава седьмаяАбеддрахские вечера
Конана разбудили крики, раздававшиеся в подземелье, а потом скрежет и гулкое буханье дверей. Киммериец поднял веки. Лежать этой ночью ему не довелось: в тесном каземате удалось только сесть и прислониться к стене. Предутренние часы были мучительны. Тем не менее в какой-то момент Конан умудрился пристроить голову в выбоине камня и твердо решил заснуть. Какая бы судьба его ни ждала, силы еще пригодятся.
Найти мало-мальски удобную позу оказалось непросто. Ему не только не освободили рук, но еще и притянули связанные запястья кожаной петлей к шее. Так что попытка расслабить руки кончалась удушьем.
Однако киммерийца недаром закаляли многочисленные войны и путешествия. Он все-таки сумел урвать чуточку неглубокого сна. И вот теперь, судя по свету, проникавшему в крохотное окошечко с толстым железным прутом посередине, день клонился к вечеру. Конан проснулся, и вместе с пробуждением пришла боль. Побои, полученные ночью, не прошли для него даром. А уж сидеть, все время прижимая спиной скрученные руки, и вовсе было форменной пыткой. В иных местах Конан совсем не чувствовал собственного тела, а там, где чувствовал, оно нещадно болело.
Когда заскрипела дверь его камеры, он попытался перевалиться вперед и хотя бы сесть на пятки, чтобы в случае чего быть готовым к немедленным действиям. Выяснилось, однако, что ни о каких немедленных действиях и речи быть не могло. Конан попросту упал на колени. Его шатало. Он чувствовал себя совсем беззащитным.
Сводчатый потолок был очень низок; даже если бы Конан сумел встать, он не смог бы выпрямиться. Дверь же и вовсе едва достигала половины его роста. Она со скрежетом приоткрылась, пожилой тюремщик привычно согнулся и проник внутрь.
– Твоя еда, раб! – сказал он, опуская возле двери два подноса. – По великодушному соизволению царя я принес тебе вино и окорок с высочайшего стола. Мне велено развязать тебе руки и проследить, чтобы ты наелся досыта. Только учти, без шуток! – И тюремщик подобрался к Конану, держа на отлете короткий блестящий клинок. – Когда поешь, тебе дадут вымыться и одеться, дабы ты достойно послужил Его Величеству!
Конан, пожалуй, сделал бы попытку грохнуть стража и вырваться на свободу, но тот просто перерезал его путы и тотчас выкатился наружу. Пока пленник освобождался от веревок, дверь закрылась и снаружи лязгнул засов. К тому же пошевелить измученными руками оказалось очень непросто. Каждое движение порождало волну судорожной боли. Когда суставы начали более-менее нормально сгибаться и разгибаться, Конан подполз к двери и занялся едой.