Конан подошёл к последнему из нападавших, подобрал валявшийся рядом с телом кинжал и сунул его в ножны. Постоял над лежавшим. Нет, человек не умер, как он было испугался: слабое дыхание вполне явственно слышится. Ну-ка…
Конан пощупал затылок: точно! Шишка на затылке очень даже приличная. А вот подозрительно густые волосы, оказавшиеся под чем-то вроде тюрбана или чалмы из тонкой материи, кровью не пропитались. Значит, защитила от открытой раны эта самая материя. Да и от более серьёзных последствий броска предохранила. Вот и хорошо.
Конан нацепил тюрбан обратно на голову человека, так и не пришедшего в себя, после чего схватил нападавшего, оказавшегося невысоким и на удивление лёгким, прямо за широкий и расшитый узорами туранский кушак и, словно терьер крысу, перетащил к очагу. Сухие дрова, чтоб подкинуть в догорающие угли, у него уже были приготовлены. Осталось положить их на дымящуюся золу и пару раз могуче дунуть.
Теперь можно было получше рассмотреть и ночного гостя, и его странную одежду.
Чёрные очень широкие штаны, чёрная свободная рубаха, словно балахон, мешковато окутывали небольшое тело. Решив, что хуже не будет, варвар снова снял тюрбан и подложил его под голову женщины. Правда, он не стал прикрывать небольшой рот с губами, изогнутыми изящным луком, полосой материи от этого самого тюрбана, как было сделано до этого.
Не сказать, что он оказался сильно удивлён открывшимся зрелищем: и густые пышные волосы цвета воронова крыла, и высокий и нелепо мелодичный в такой ситуации звук вскрика, и лёгкость миниатюрного тела с очень характерными широкими по контрасту с талией бёдрами и без этого подтверждения сказали ему, что перед ним — женщина.
Осталось привести её в чувство да допросить. Но перед этим…
Связанная по всем правилам бандитка очнулась всё же лишь после того, как Конан во второй раз фукнул ей в лицо водой изо рта.
Оказалось, что ругаться женщина предпочитает на туранском, шемитском и зингарском. Конан послушал, послушал, как его костерят на все корки, и… рассмеялся. Сказал на пуштунском:
— Зря расточаешь перлы своего красноречия.
— Ты что, не понимаешь эти языки? — на пушту она говорила, конечно, с акцентом туранки, но понять можно было свободно.
— Отлично понимаю. — Конан теперь перешёл на туранский. — Просто такими примитивными и наивными ругательствами и проклятьями меня не пронять.
— Ты что — бессмертный бог?
— Бери выше. Я — Конан-киммериец.
Некоторое время царило молчание — но по на мгновение расширившимся, а затем сощурившимся в щёлочки глазам Конан понял, что о нём слышали. Впрочем, женщина оказалась реалисткой:
— Ты прав. Если то, что про тебя рассказывал — правда (а я смотрю — так оно и есть!), тебя словами не пронять. Тут помогло бы дюймов десять стали, вонзённые тебе в живот! И чтоб ещё попроворачивать их там! А ещё лучше — чтоб тебя посадили на кол! Или сожгли на костре! Или четвертовали — как предателя! Или…
— Не нужно женщине, — перебив, Конан выделил это слово, — быть столь кровожадной. Ведь единственное, что вы умеете делать более-менее хорошо — это рожать детей. Нечего было лезть в мужское дело, вот и не встретились бы. А если среди этих уродов, которые, словно подлые трусы, исподтишка нападают на несчастных путников, были твои родные или близкие — тем хуже для них. Коварных негодяев и бандитов я никогда не жаловал. Просто пятью мерзавцами на свете стало меньше. А путь в Порбессию — безопасней.
Женщина вызверилась, да так, что изо рта полетели брызги слюны:
— Кто бы говорил тут про мерзавцев!.. Это ты — гнусная тварь! Монстр! Волосатая обезьяна! Чудовище, убивающее всех без разбора! Твои руки по локоть в крови! Убийца! Бандит! Проклятый наёмник! — тут она сделала паузу, чтоб перевести дух, а заодно и плюнула Конану в лицо. — Будь ты проклят! Да чтоб тебя Мардук!.. — В этом месте Конан, логично посчитавший, что выслушивать однообразный и не несущий никакой полезной информации трёп смысла нет, воткнул в попытавшийся укусить его за пальцы рот кляп. Который закрепил той самой полосой материи, отрезав её от чалмы-тюрбана и стянув двойным узлом. После чего вытер как ни в чём ни бывало брызги её слюны с лица и пальцев об одежду самой женщины. На лице он старался сохранять равнодушно-спокойное выражение. Но смеяться хотелось очень.