А ведь только вчера хотела убить!
Ох, женщины…
Конан понимал, конечно, что чем дольше они будут общаться, тем больше проблем у него может возникнуть позже. Уже после завершения этой «миссии».
Потому что он волей-неволей привыкнет к женщине. И она и её дальнейшая судьба станут ему небезразличны.
Он не слишком любил такие взаимоотношения.
Наёмник должен быть свободен!
Если у него есть какие-то привязанности, связи или родственники и близкие — он сильно рискует. Что в критический момент этих самых родственников или близких людей враги могут взять, например, в заложники. И использовать в нужный момент как весьма весомый аргумент. Заставив колебаться. Сомневаться. Бояться за чужие жизни, вместо того, чтоб рубиться без оглядки!
А колеблющийся или сомневающийся воин — мёртвый воин.
Киммерийцу вовсе не улыбалось, чтоб у кого бы то ни было появилось орудие, с помощью которого можно было бы влиять на его поступки и решения. Правда, он пока не сомневался, что женщина просто хочет привязать его к себе — для себя.
Потому что думает, как обычно, с чисто женским коварством и нелогичностью: «Ага! Если эта волосатая обезьяна влюбится в меня, я смогу его заставить отомстить за моих родных и земляков, даже если чёртов султан не захочет заплатить столько, сколько эта наглая сволочь заломит!»
Разумеется, в таких раскладках есть и доля истины: Конан привык исполнять дело, за которое ему — не важно, заплатили или нет, но — которое он обещал исполнить. И исполнить с максимальной точностью. И ответственностью. Иначе кто бы доверял ему?!
И — главное! — платил?!
Он действительно не сомневался: его репутация сейчас работает на него! И раз молва о нём дошла и сюда, значит, не зря он старался. И такая слава наверняка позволит…
Хорошо поторговаться!
Деревню Резеды варвар увидал с холма.
В том, что она или покинута или вот именно — вырезана до последнего человека, усомниться было невозможно. Потому что запустение и атмосфера безлюдности проступали во всём: тут не нужны были наблюдательность Конана и его внимание к деталям.
Проезжая по чуть видной тропке к крайним домам, Конан успел рассмотреть всё.
Действительно, тут когда-то росли неплохие сады, от которых сейчас остались только брёвна корявых стволов с обломанной кроной и остатками бурых комьев на корявых, беспомощно лежащих на поверхности корнях. Кто-то явно не поленился вырвать из земли все эти старые и наверняка неплохо плодоносившие фруктовые деревья, да так, чтоб они уж наверняка погибли. А для гарантии пообрубали с них всю крону. Которую, похоже, сожгли — Конан видел несколько пепелищ больших костров на пустырях у окраин.
Окна домиков, словно бельмами, смотрели на главную улицу пустотой маленьких квадратов и прямоугольников — похоже, зимой здесь холодно, и тогда их, как и на родине варвара, просто затыкают пробками-затычками из тряпья… На дороге между домами валялись какие-то тряпки — вещи и их обрывки, осколки битой посуды, части сбруи и разных хозяйственных вещей и предметов: похоже, грабежом тут не пахло, а вот ожесточённым, но неравным сопротивлением…
Садики и огородики у домиков выглядели ничуть не лучше: даже бурьян, которым заросло всё то, что было высажено на грядках, пожелтел и сморщился — да оно и понятно: без постоянного полива тут наверняка ничего расти и не могло. Нужно будет спросить Резеду, откуда бралась вода — ни арыков, ни родников Конан в округе не видел.
Впрочем, откуда вода, он догадался быстро: в центре посёлка, куда он вскоре прибыл, имелся колодец. Вернее, то, что когда-то было овальной формы колодцем: кладка из неотёсанных каменных блоков, когда-то скреплённых известью, была разбита, и осколки и обломки явно сброшены вниз.
— Резеда. Резеда, говорю! Проснись. Приехали.
Женщина у него на груди вскинулась было, но, быстро оглядевшись, почему-то не поспешила слезть, а снова кинулась на эту самую грудь, разрыдавшись уже в голос и причитая:
— Мама! Мама… Отец… Гульсина, Матлюба… Тётя Зульфиия. Дядя Ривкат…
Конан молчал. Его руки, как бы действуя сами по себе, мягко охватили тоненькие трясущиеся плечики и придерживали, пока слёзы не иссякли и женщина не вздохнула:
— Ну вот. Мне и легче. Теперь понятно, чего мне всё это время не хватало: выплакаться всласть на чьей-нибудь могучей груди… Спасибо, Конан.
— Не за что, Резеда.
— Ладно, давай-ка я слезу. Да пойду соберусь.