— Ага. Кстати: ваш колодец — засыпан?
— Да. Оба во́рота сброшены вниз, камни кладки тоже. Да и земли твари насыпали… Он ещё и отравлен. Во всяком случае, наш Бобомурод, когда попробовал воду из той дыры, что нам удалось расчистить, умер в страшных муках. Всего за полчаса.
— Откуда же вы берёте теперь…
— Воду? Из подземных кувшинов-адобов. Ну, глиняные кувшины, обожжённые в наших огромных печах, каждый — вёдер на десять. В таких и вода всегда прохладная. Наша семья как раз и занималась… Мы — гончары. Ну, были… Так вот: у нас на всякий случай в каждом дворе было несколько таких, закопанных в землю до горловины, кувшинов. На всякий случай. Да и чтоб не ходить каждый раз к колодцу и не крутить ворот, поднимая ведро с пятидесяти футов…
— Разумная предосторожность. А они — не?..
— Нет. Мы проверяли. Да твари, как мне кажется, и не искали их. А то бы нашли.
— Понятно. Ну, веди.
Дом Резеды стоял ближе к дальнему концу селенья. Ничем особым он не выделялся: мазанка и мазанка из кирпича-сырца, крытая поверху перекрытиями из корявых и прогнувшихся стволов и увязанной тюками соломы из стеблей камыша, присыпанных почти футовым слоем самой обычной земли. Очень даже практичное строение. Зимой в таких домах тепло, летом — прохладно. Резеда, шедшая впереди, обернулась, махнула Конану:
— Привяжи коня вон к той изгороди. Заходи.
Киммериец привязал коня к тому, чему явно польстили, назвав изгородью: трём жердинам на трёх же столбах. Похоже, скота родные Резеды не держали: тут не было даже хлева. Зато имелось несколько вот именно — печей для обжига. Двор оказался, правда, настолько хорошо утоптанным, что сорняки до сих пор тут не проросли. Правда, они наверстывали своё в так называемом огороде: крохотной делянке размером всего с несколько комнат. Конан мысленно усмехнулся: морковь, лук, укроп, кинза, душистый перчик, шафран, мята…
Только для себя — никакой продажей тут близко не пахло.
Он вошёл в дом. Его делила примерно посередине тощенькая и повидавшая виды перегородка из ткани: передняя и задняя комнаты. Ну правильно: мужская и женская «половины». Чисто условные: всё равно почти всё происходящее за тряпочкой слышно…
В доме оказалось прохладно и темно: свет проникал внутрь лишь через вход и два квадратных окошка площадью не больше, чем хорошее блюдо. Зимой, похоже, их затыкали всё-таки не тряпками, а крышками, как от бочек: те стояли на полу у проёмов. Но сейчас по дому гуляли сквозняки, а из мебели ему на глаза попался лишь длинный и широкий восточный столик-дастархан, за которым обычно нужно сидеть на карачках или сложив ноги так, как делают вендийские йоги. Располагался столик на невысоком досчатом помосте-айване, занимавшем почти полкомнаты. Конан сталкивался: под таким айваном обычно хранилось всё добро семьи, если таковое удавалось нажить, а ночью помост превращался в спальное место.
— Заходи, Конан. Я уже переоделась. И собралась.
Конан прошёл во вторую комнатку. Она оказалась ещё меньше: узкая и совсем уж тёмная пещера. Тоже разделённая напополам помостом-айваном. Похоже, женским. Но тут имелись хотя бы подобия полок на стенах: на них лежали свёрнутые курпачи — восточные тоненькие матрацы, на которых, похоже, и спало всё семейство.
Сейчас посередине комнатки стояла небольшая сума — обычная походная котомка, размером намного меньше, чем у самого варвара, а над ней — Резеда.
— И это — всё?
— Да. Немного, да?
— Да. — Конан много чего подумал о тщете всего сущего в общем и нищенском существовании аграрных поселений в частности, но больше ничего не сказал, подхватив суму с полу и выйдя. Резеда молча последовала за ним, на прощанье даже не оглянувшись.
Конечно, широкие походные шальвары, хеджаб, чадра и плащ куда больше подходили для имиджа чисто восточной женщины. Резеда даже сняла пояс с ножнами — похоже, оставила там, в хижине, за ненадобностью. А зря. Впрочем, зная женщин…
— Кинжал оставила? — Конан не столько спрашивал, сколько утверждал.
— Да. Спрятала только туда. Вниз. — Женщина похлопала себя по талии, которую теперь прикрывала накидка-хеджаб.
— Молодец.
Больше никто из них ничего не сказал, пока Конан запихивал немудреные пожитки в освободившуюся седельную суму, бурдюки из которой он уже выкинул за пятнадцать предыдущих дней пути, и забрался в седло. Молча он снова подал женщине руку.
— Мы… Не будем разве брать воду на дорогу? — она запрыгнула уже довольно легко, словно всю жизнь этим занималась. Впрочем, кто знает — может, так и было?
— Сколько дней пути осталось до Порбессии?