Честертон, конечно, вряд ли был первым, кто создал подобное литературное произведение; на ум приходят артурианские романы Кретьена де Труайя и сэра Томаса Мэлори, а еще раньше — скандинавские саги и древняя легенда о Беовульфе. Но, возможно, мотивы, которыми руководствовался Честертон, глубоко запали в сознание Говарда, чтобы реализоваться годы спустя в виде «Хайборийской эры». Говард действительно сочинил эпическую поэму, «Баллада о короле Геренте», которая явилась эхом поэмы Честертона; он описал героическую последнюю битву кельтских племен Британии и Ирландии против вторгшихся на их земли англосаксов. Но лишь после создания в 1932 году «Хайборийской эры» он смог реально воплотить подобную идею в жизнь, превратив историю в то, что Лавкрафт назвал «живой рукотворной легендой».
Поскольку Говард написал достаточно длинную историю Хайборийской эры и прилагал все усилия к тому, чтобы сделать ее мир непротиворечивым, некоторые критики поместили его в категорию авторов, придерживавшихся традиции «фантастических миров», таких как Джордж Макдональд, Уильям Моррис, Лорд Дансени и Дж. Р. Р. Толкиен. Но Хайборийская эра — историческая, а не воображаемая; это попросту ядро, в котором могут сходиться воедино элементы из различных исторических эпох ради сюжета того или иного рассказа. Привлекательность рассказов о Конане отчасти состоит в том, что они выглядят столь реальными, так как мы узнаем мир, в котором Конан действует. К тому же Говард не был литературным стилистом наподобие авторов «воображаемых миров» — он был рассказчиком, предпочитавшим четкий, прямой и простой язык с минимумом описаний. И конечно же, в его лучшей прозе ощущается немалая доля поэзии, что в достаточной мере демонстрирует первая глава «Часа Дракона». Говард вырос на поэзии, которую читала ему мать, и сам был, вероятно, лучшим поэтом среди писателей-фантастов. По словам Стива Энга, «Говард, возможно, чувствовал, что поэзия лучше соответствует его воображению, чем проза. Кажется, его вымышленным героям и злодеям «меча и колдовства» намного естественнее было бы стать воспетыми в песнях, нежели описанными в абзацах текста».
Но в литературе Говарда имелся еще один элемент. «Когда я пишу,— говорил он Э. Хоффману Прайсу,— я всегда стремлюсь быть реалистом». Слова эти могут показаться неуместными в устах автора, больше всего известного по его фантастическим произведениям, но, исследуя собрание его сочинений, мы находим «реалистический» роман, большое количество рассказов о боксе, множество исторических рассказов и вестернов — иными словами, немалую долю реализма. Джек Лондон, вероятно, был его любимым писателем; больше всего известный сегодня по своим приключенческим произведениям, Лондон был также видным социалистом, чья полуавтобиографическая вещь «Мартин Идеи», ставшая прообразом для «Высоких дубов и песчаных холмов» самого Говарда, считается первым экзистенциалистским романом. Другим писателем, которого Говард высоко ценил, был Джим Талли, чьи художественные повествования о его жизни в качестве бродяги, циркового рабочего, боксера и журналиста нашли отражение в работах Говарда. Как Лондон, так и Талли были «детьми дороги», и Говард часто описывал персонажей, в том числе Конана, бросивших в юности родной дом и отправившихся бродить по свету.
В своем содержащем немало плодотворных идей эссе «Роберт И. Говард: искушенный автор героической фэнтези» Джордж Найт предполагает, что Говард принес в фэнтези ту же эмоциональность, которую внесли в детективный роман его современники Дэшил Хэммет и другие,— отважное и непокорное отношение к жизни, выраженное в простой прямолинейной прозе (не без поэзии), темную сущность которой составляет насилие. Конан в его Хайборийской эре имеет много общего с оперативником из «Континентала» на зловещих улицах Сан-Франциско: он действует сам по себе, с циничным и искушенным отношением к жизни, и его сдерживает лишь его собственный строгий моральный кодекс. Он не испытывает почтения к правилам, навязанным властями или традицией, предпочитая жить по правилам, которые помогают ему «поддерживать порядок в мире, катящемся к безумию». Его можно нанять, но невозможно купить. Он, как отмечал Чарльз Хоффман, «Конан-экзистенциалист, независимый и решительный, один во враждебной вселенной». Конан, говорит Хоффман, знает, что жизнь лишена смысла: «Вера моего народа не сулит особой надежды ни здесь, ни в будущей жизни,— заявляет он в «Королеве Черного побережья»,— Земное существование есть бессмысленное страдание и борьба, обреченная на поражение…» Но осознание полной бессмысленности каких-либо действий не приводит Конана в отчаяние: он «демонстрирует, как обладающий сильной волей человек может создавать цели, ценности и смысл жизни для самого себя».
В этом, как мне кажется, заключается немалая часть привлекательности Конана. Наша судьба, говорит он, не среди звезд и не в нашей благородной крови, но в нашем желании создавать самих себя. Рассказы в данной книге являются тому превосходной иллюстрацией: в каждом из них Конан оказывается перед выбором и принимает решение не на основе некоей «благородной цели», но того, что, на его взгляд, является правильным в данный момент. Он хватается за любую возможность, чтобы получить желаемое, и отвергает возможности, за которые другие ухватились бы без колебаний. Он — сам по себе и поступает по-своему, не руководствуясь почти ничем, кроме минутной прихоти и своего понимания того, что правильно, а что нет.
Но конечно, в первую очередь своей привлекательностью истории Говарда о Конане обязаны его таланту рассказчика. Его способности захватить читателя и унести его в вихрь повествования непревзойденны. Так что переверните страницу и приготовьтесь к волнующему путешествию по чудесному миру Хайборийской эры.
Расти Берк, 2003
Люди Черного Круга
© Перевод М. Семёновой.
В душной ночи звон священных гонгов и рев раковин слышался далеко. Слабые отзвуки доносились и в комнату с золотыми сводами, где на устланном бархатом ложе метался Бунда Чанд — король Вендии. Смуглое лицо блестело от пота, пальцы впились в расшитые золотом покрывала. Он был еще молод, и не копьем его ранили, и не яд подсыпали в вино, но глаза застлала мгла неминуемой смерти. У одра короля на коленях стояли дрожащие невольницы, у изголовья склонилась его сестра Деви Жазмина, с глубокой тревогой вглядываясь в лицо брата. С нею был вазам, пожилой дворянин, давно состоящий при королевском дворе.
Когда далекий рокот барабанов достиг слуха Жазмины, она резко вскинула голову.
— Жрецы и вся эта суматоха! — вскрикнула Деви с гневом и отчаянием.— Они никчемны, как и лекари! Он умирает, и никто не знает отчего. Умирает — а я, беспомощная, стою здесь… Я готова сжечь город дотла и отправить на смерть тысячи людей ради его спасения!