— А я? — запротестовала она,— Ты увез меня из моей страны, а сейчас хочешь покинуть в горах одну?
Конан мучительно раздумывал.
— Это правда,— сказал он грустно.— Кром его знает, что я сейчас должен делать.
Жазмина легко наклонила голову, и на ее прекрасном лице появилось странное выражение.
— Слушай! — вдруг воскликнула она,— Слушай!
Ветер донес до их слуха слабые отзвуки фанфар. Они взглянули в долину с левой стороны и заметили там длинные колонны всадников. Они ехали по дну долины, сверкая на солнце сталью копий и шлемов.
— Вендийская конница!
— Их тысячи! — сказал Конан — Давно уже кшатрийские отряды не забирались так далеко в горы.
— Они ищут меня! — выкрикнула Жазмина.— Дай мне коня! Я поеду к ним. С левой стороны спуск не такой крутой, можно съехать вниз. Ты иди к своим и скажи, пусть продержатся еще несколько минут. Я направлю конницу в долину и ударю по туранцам! Возьмем их в клещи. Быстрее, Конан! Неужели ты хочешь, чтобы люди погибли из-за твоих желаний?
Его глаза горели дикой страстью, но он соскочил с коня и отдал поводья.
— Ты выиграла,— крикнул он.— Мчи, как тысяча демонов!
Жазмина свернула на склон по левую руку, а он побежал по ребру, пока не достиг длинной потрескавшейся расщелины, в которой кипела битва. Ловко спустился вниз, используя углубления и выступы на скале, чтобы в конце концов спрыгнуть в гущу сражения. Вокруг раздавались крики, лязганье стали и ржание лошадей.
Едва ноги коснулись земли, киммериец завыл, как волк, схватился за украшенную золотом узду, уклонился от удара сабли и вонзил кинжал в сердце всадника. В следующую минуту он уже сидел в седле, выкрикивая яростные приказы ошеломленным афгулам. Они какую-то минуту глядели на него с раскрытыми ртами, потом, видя опустошение, которое он производит среди врагов, вновь принялись драться, без возражений принимая его возвращение. В пылу битвы не было времени на лишние вопросы.
Все новые и новые ряды всадников в остроконечных шлемах и позолоченных кольчугах вступали в ущелье, узкий распадок был полностью забит скопищем людей и коней; сражающиеся сшибались грудь в грудь, отбиваясь короткими ножами, нанося смертельные удары, когда удавалось размахнуться в такой толчее. Упавшие воины уже не поднимались, затоптанные сотней копыт. В такой битве все решала грубая сила, а вождь афгулов имел ее за десятерых. В такие минуты люди охотно подчиняются укоренившимся привычкам, и горцы, привыкшие видеть Конана своим вождем, воспрянули духом.
Но численное преимущество все же имело значение. Напирающие сзади ряды туранской конницы теснили передних в глубь узкого ущелья, под сверкающие лезвия сабель афгулов. Горцы медленно пятились, оставляя за собой горы трупов. Сражаясь и убивая, Конан не переставал задавать себе вопрос, от которого стыла кровь: сдержит ли слово Жазмина? Она ведь могла присоединиться к своим воинам и повернуть па юг, бросив киммерийца и афгулов на верную смерть. Но наконец, когда, казалось, прошли годы мучительного сражения, в звоне стали и криках гибнущих прорезался новый звук. С пением труб, от которого затряслись горы, с нарастающим стуком копыт пять тысяч вендийских всадников ударили по коннице Ездигерда.
Один этот удар разбросал туранские полки по сторонам, разбил их, смял и разогнал по всей долине. В мгновение ока волна атакующих подалась из ущелья, туранцы повернулись, чтобы поодиночке либо группами броситься в омут битвы. Но когда пронзенный кшатрийским копьем эмир сполз на землю, наездники в остроконечных шлемах потеряли боевой дух и, ожесточенно погоняя коней, попробовали прорваться сквозь кольцо нападавших. По мере того как их отряды разбегались, победители-вендийцы бросались за ними в погоню, и вся долина и невысокие склоны были усыпаны отступающими и преследователями. Те из афгулов, которые еще могли держаться в седлах, вырвались из ущелья и присоединились к погоне, без возражений принимая неожиданный союз, так же как они приняли возвращение изгнанного вождя.
Солнце уже пряталось за вершины Химелии, когда Конан в изодранной одежде, в забрызганной кровью кольчуге и с влажным от крови кинжалом в руке прошел через побоище и подошел к Деви Жазмине, ожидавшей его на краю пропасти в окружении своей свиты.
— Деви! — крикнул он.— Ты сдержала слово, хотя, признаюсь, были минуты, когда я думал… Берегись!
Огромный ястреб, как молния, упал с ясного неба, ударом крыла сшибая всадников с седел. Искривленный, как сабля, клюв целил в шею Жазмины, но Конан оказался быстрее: короткий бег, тигриный прыжок, бешеный удар окровавленного кинжала — и ястреб с ужасным человеческим стоном закачался в воздухе, потом рухнул в пропасть, чтобы через тысячу футов разбиться на камнях. Падая и разрезая крыльями воздух, он принял обличье человека в развевающейся черной тоге.
Конан блестящими глазами смотрел на Жазмину. Из многочисленных ран на его мускулистых руках и ногах сочилась кровь.
— И снова ты — Деви,— сказал он, не обратив внимания на столпившийся вокруг нее цвет рыцарства и осклабившись при виде окаймленного золотом, тонкого, как паутинка, покрова, который она набросила на платье горской девушки.— Я должен поблагодарить тебя, ты спасла более трех сотен моих бандитов, которые убедились, что я не предавал их. Благодаря тебе я снова могу думать о завоеваниях.
— Я по-прежнему должна тебе выкуп,— сказала она, глядя па него сверкающими глазами.— Я заплачу тебе десять тысяч штук золота…
Он оборвал ее резким, нетерпеливым жестом и, вытерев кинжал, засунул его в ножны.
— Я сам возьму выкуп,— заявил он,— и сам определю способ и время оплаты. Я получу его в твоем дворце в Айодии, а приеду туда с пятьюдесятью тысячами воинов,— хочу быть уверенным, что получу все сполна.
Она засмеялась, натянув поводья.
— А я встречу тебя на берегу Юмды со ста тысячами!
Глаза Конана выражали восхищение и восторг, когда он отодвинулся в сторону и повелительным жестом поднял руку, показывая Жазмине — путь свободен.
Час Дракона
© Перевод М. Семёновой.
К небу взвивается знамя со львом, падает в гибельный мрак.
С шелестом крыл пролетает дракон, в грозных рожденный ветрах.
Груды пробитых, раздавленных тел, блеск исковерканных лат —
В поле, где с треском ломалось копье, с лязгом крошился булат.
Сон вдруг покинул забытьи: богов, пыль обвалилась с ресниц,
Ощупью мертвые руки нашли выход из горных темниц.
Звезды бледнеют, предчувствуя ад; смертные обречены.
Час торжества наступает для вас, ночи и страха сыны.
1
СПЯЩИЙ, ПРОБУДИСЬ!
Дрогнуло пламя длинных тонких свечей. По стенам заметались черные тени. Всколыхнулись бархатные занавеси, потревоженные неосязаемым дуновением. Четверо мужчин стояли у стола из черного дерева, на котором покоился зеленый нефритовый саркофаг. В четырех воздетых руках горели зловещим сине-зеленым огнем черные свечи. Снаружи была ночь, слышался стон ветра, блуждающего меж голых деревьев.
Напряженная тишина царила в чертоге, лишь тени беззвучно метались по стенам. Четыре пары горящих глаз неотрывно смотрели на саркофаг, на поверхности которого корчились таинственные иероглифы, будто оживая в неверном блеске свечей.
Человек, стоявший в изножье саркофага, склонился над ним и повел свечой, словно пером, чертя в воздухе мистический символ. Затем он вставил свечу в подсвечник черненого золота подле саркофага и, пробормотав некую формулу, недоступную слуху сообщников, опустил широкую белую руку в складки мантии, отороченной мехом. Когда он извлек руку, всем показалось, будто он держит на ладони сгусток живого огня.