— Меня разбудил шум боя на улице… Я выглянула в окошко и увидела, как шемиты режут наших соседей… А потом услышала, как ты, раненый, еле слышно зовешь меня из переулка, из-за задней двери…
— Я с места сдвинуться не мог,— сказал Валерий,— Свалился там, возле черного хода, и понял, что встать уже не смогу. Я знал, они меня вот-вот обнаружат, если я так и буду лежать там… Иштар свидетельница, я убил троих синебородых! Не шляться им по улицам Хаурана, не осквернять его древние камни! Демоны преисподней сразу утащили их в ад-
Девушка по имени Ивга хлопотала над ним, утешая любимого, точно больного ребенка, касалась его воспаленных губ своими — нежными и прохладными. Однако его душа полыхала неутоленным огнем, Валерий беспокойно метался и говорил без конца.
— Меня не было на стене, когда шемиты вошли в город,— рассказывал он.— Я сдал свою стражу и спал в казарме, как все. Наш старший вбежал к нам перед самым рассветом, бледный как смерть.
«Шемиты вошли в город,— сказал он нам.— Сама государыня явилась к южным воротам и приказала впустить их! Она велела всем покинуть стены, где мы несли караул с тех самых пор, как в пределах королевства появился Констанций. Я ничего не понял, и другие военачальники тоже не поняли, но я сам слышал, как она отдавала приказы, и мы послушались ее, как всегда… Теперь нам велено собраться на площади у дворца. Давайте-ка стройтесь перед казармой — и шагом марш ко дворцу. Да, латы и оружие велено оставить здесь… Одной Иштар известно, что это значит, но такова королевская воля!..»
Мы построились и вышли ко дворцу, а там, как раз напротив, уже стояли пешие шемиты — десять тысяч синебородых мерзавцев, все в полном вооружении. Из каждого окна, выходившего на площадь, торчали головы горожан, и все прилегающие улицы были забиты недоумевающим народом. Тарамис стояла на ступенях дворца, сопровождаемая одним Констанцием,— и тот знай поглаживал усы, точно кот, только что сожравший воробушка… А чуть ниже, нa ступенях, выстроилось полсотни шемитов с луками в руках.
Там, где они стояли, полагалось бы находиться охранникам королевы, но их разместили в самом низу лестницы. Они тоже ничего не могли понять, но хоть вышли — вопреки приказу — полностью снаряженными для боя…
Когда мы встали на площади, к нам обратилась Тарамис. Она сказала, что поразмыслила над предложением Констанция — над тем самым, которое она только вчера гневно отвергла на глазах у всего двора! — и переменила свое мнение, надумав сделать его своим царственным супругом. Объяснять, зачем она таким вероломным образом впустила в город шемитов, королева и не подумала… Зато объявила, что, поскольку Констанций повелевает большим отрядом опытных воинов, Хаурану нет больше нужды держать свою армию, а посему она ее распускает. Идите, мол, ребята, спокойно по домам…
Привычка повиноваться королеве давно вошла в нашу кровь, но тут уж мы просто дар речи утратили! И повели себя, точно пыльным мешком ударенные: смешали ряды, даже не успев ничего сообразить…
Но когда Тарамис обратилась с таким же приказом к охранникам своего дворца, вмешался их капитан, Конан. Как рассказывали ребята, накануне вечером он был свободен от караула и крепко надрался. Не знаю, так или нет, а только на площади он совершенно точно стоял ни в одном глазу. Он сразу заорал своим людям, чтобы стояли как стоят, пока он сам не отдаст им приказа,— и они послушались его даже вопреки распоряжению королевы — надо знать этого Конана и его власть над людьми. И вот он поднялся по дворцовым ступенькам, пристально вгляделся в Тарамис — и вдруг как взревет.
«Да это вовсе не королева! Она не наша Тарамис! Перед нами какая-то демоница, похитившая ее облик!»
И тогда-то все понеслось!.. Я там был, Ивга, но и то не решусь утверждать, что именно произошло. Надо думать, какой-то шемит ударил Конана, и Конан его убил. А в следующий миг вся дворцовая площадь обернулась полем сражения… Шемиты насели на стражников, их копья и стрелы поразили многих солдат, начавших уже расходиться… Некоторые из нас подхватили оружие, до которого смогли дотянуться, и принялись отбиваться. Мы скверно понимали, за что бьемся, мы просто защищались от Констанция и его негодяев! Всеми богами клянусь, мы и мысли не держали выступить против Тарамис,— а Констанций знай кричал: «Бейте предателей!» Но какие же мы предатели?..
Голос Валерия дрожал от недоумения, отчаяния и боли. Девушка ахала и ужасалась, не особенно понимая, что к чему, больше из сострадания любимому.
— Народ не знал, чью сторону принять,— продолжал свою горестную повесть Валерий.— Сумасшедший дом, да и только! У нас, воинов, не имелось ни малейшего шанса отбиться, ведь мы смешали ряды, а вооружились кто чем успел. Стражники Конана были в полном вооружении и выстроились квадратом, но их насчитывалось всего пять сотен! Погибая, они забрали с собой уйму шемитов, но у подобного боя мог быть только один исход… А Тарамис, наша Тарамис — пока ее людей убивали у нее на глазах, она стояла там, на дворцовых ступенях, и Констанций обнимал ее за талию, и она смеялась — точно прекрасная, но бессердечная демоница!.. Боги! Весь мир спятил… Но знаешь, Ивга, ни разу еще я не видел, чтобы человек дрался так, как капитан Конан… Он встал спиной к стене — и прежде, чем его смяли числом, он нагромоздил перед собой кучу трупов по пояс высотой! Их там была сотня против одного, и наконец его повалили… Когда я увидел, что Конан упал, то из последних сил потащился прочь, чувствуя себя так, словно весь мир рассыпался у меня под ногами… Я слышал, как Констанций кричал своим непременно захватить Конана живым… Oн pacпоряжался и все поглаживал усы… с этой своей проклятой улыбочкой, чтоб ему сдохнуть!..
…Знать бы Валерию, как «та самая улыбочка» скривила губы Констанция в данный момент. Он сидел и седле среди своих воинов — кряжистых крючконосых шемитов с иссиня-черными вьющимися бородами. Заходящее солнце играло на остроконечных шлемах и посеребренных чешуйках брони. Примерно в миле за их спинами поднимались среди лугов стены и башни города Хаурана.
У обочины караванной дороги торчал тяжелый деревянный крест, и на кресте висел человек, прибитый громадными железными гвоздями, пронзившими ступни и ладони. Почти обнаженный — ему оставили только набедренную повязку — он выглядел сущим исполином. Напряженные мышцы резко выделялись на руках и на теле, натягивая кожу, давно продубленную солнцем. От боли по лицу и широкой груди человека стекал пот, но из-под спутанной черной гривы, падавшей на низкий широкий лоб, неукротимым огнем горели синие глаза. Кровь лениво точилась из ран, обтекая шляпки гвоздей…
Констанций, издеваясь, отдал ему воинское приветствие.
— Прошу простить меня, капитан,— сказал он,— за то, что не имею возможности остаться и утешать тебя в последние часы жизни… Кое-какие обязанности призывают меня назад в город. Не могу же я, действительно, заставить томиться в ожидании нашу восхитительную королеву! — И он негромко рассмеялся.— Итак, предоставляю тебя судьбе… и обществу вот этих милашек! — Констанций со значением указал на черные крылатые силуэты, безостановочно кружащие в вышине.— Да, если бы не они, ты со своей звериной силой, пожалуй, мог бы протянуть здесь даже и несколько дней… Вот только не советовал бы я тебе лелеять какие-то надежды на спасение, хоть и оставляю тебя без охраны. Я, знаешь ли, велел объявить во всеуслышание, что всякий, осмелившийся снять твое тело — мертвое или живое — c креста, будет заживо освежеван на городской площади, и с ним все члены его семьи… А мое положение в Хауране успело упрочиться, подобный приказ заменяет целый отряд стражи. Я решил никого не оставлять здесь потому, что в присутствии охраны стервятники не станут к тебе приближаться, а я бы не хотел ничем их стеснять. По этой же причине я велел вывезти тебя так далеко за стены: пустынные трупоеды ближе к городу не подходят… Итак, храбрый капитан, прощай навсегда! Через какой-нибудь час, лежа в объятиях Тарамис, я буду вспоминать о тебе…
При этих словах распятый человек судорожно сжал тяжеленные кулаки, и из пронзенных ладоней заново потекла кровь. Мышцы вздулись железными буграми — Конан, насколько смог, подался вперед и яростно плюнул в Констанция. Воевода ответил невозмутимым смешком, смахнул плевок с нагрудника и повернул коня прочь.